Ограбление казино - [41]

— Пухнет вся и прочее? — спросил Митч. — Я когда маленький был, у меня точно так же.

— Хуже, — ответил Когэн. — Она и умереть от такого может на самом деле. У нее, она из дому никогда не выходит, если без иголки, адреналин там, у меня шприц даже в бардачке в машине все время, а один в фургоне. Ей сказали: вас ужалят, если выше шеи, у вас пять минут на укол. Ниже шеи — двадцать. А мне говорят: «Делайте ей укол сами. Не пытайтесь в больницу везти. Не успеете. У нее сердце остановится».

— Господи, — вздохнул Митч. — Круто как.

— Она вообще крутая девчонка у меня, — сказал Когэн. — Почти всю жизнь так живет. «На свете пчелы есть, — говорит. — Не сидеть же мне дома все время. А если внутрь пчела залетит?» Она мне рассказывала, пару лет назад ее ужалило, мы сидим ужинаем, точка у самой воды, а они там, наверно, под низом роятся или как-то, а духами она, само собой, не мажется, а у меня-то обычно мозгов хватает, но мне этого брюта налили, ну и я приударил, тут одна пчела вылетает и, наверно, давай меня искать. А садится ей на шею, официант заметил, пользу хочет принести и давай ее смахивать. А я не заметил, что это он делает, — он уже начал. Ну и промахнулся, а махнул так, что она жало свое засадила, и она как заорет. И сразу к сумочке, а сама уже синеет вся. А у меня один всегда с собой, и я аж столики сшибаю, к ней кинулся вокруг, а она дышать не может, понимаешь? В общем, сделал я ей укол, и все в порядке. «Такое чувство, как будто все воздух весь вокруг высосали», — говорит… А частенько так бывает, — продолжал Когэн, — что она махнет на все это рукой, знает же, что с ней такое может быть, а нам надо к ее старушке ездить, и у Кэрол еще две сестры, да? И у них у каждой по миллиону детишек, Кэрол с ними хорошо ладит. А у мамаши ее никакого соображалова вообще. Такая рожа. Даже говорить ничего не надо. Сидит там и все. И знает же, конечно, что у Кэрол, но вот смотрит на нее, а жена у меня крутая. «Ма, — говорит, бывало, — тетя Кэрол — это предел, все. Не всегда получается делать то, что хотелось бы».

— Никогда не получается делать то, что хотелось бы, — сказал Митч. — Никогда. Только попробуешь — в говнище окажешься. На Диллона погляди.

Официант, дважды обслужив медработников и интернов, принес напитки Когэну и Митчу.

— Первый за день, — сказал Митч. — Ну, если не считать тех, что я в самолете принял. — Он выпил. — Полтора доллара за один вонючий стакан, — сказал он. — И не стыдно же им. Бандиты, блядь. Не, ты погляди на Диллона. Вот же парень. Никогда не видел, чтобы чувак за край хоть в чем-то перехлестывал. И бухал, и пожрать не дурак, да и девки у него бывали, наверно, если хотелось. Не знаю, никогда его с ними не видел, но, видимо, были же.

— Он раньше иногда к жене ездил, — сказал Когэн.

— Она красотуля была, — сказал Митч. Допил. Поманил официанта. — Как-то сказал мне, поймал ее на том, что ему по карманам шарила. Я ему говорю: «Да я телку бы убил, если б ее за таким застал». А он мне знаешь что? «Нет, — говорит, — я всегда хочу знать, все, кто у меня вокруг, насколько далеко зайти готовы. Вот про нее я теперь знаю». Не знаю, по-моему, Диллону довольно паршиво пришлось. Я единственный раз видел, когда он что-то как-то, хоть как-то расслабился, это когда он был во Флориде, вот. Жалко чувака. Одно и то же всю жизнь, не знаю. Я б не стал.

— Ты до сих пор в союзе? — спросил Когэн.

— Не-а, — ответил Митч. — Пришлось бросить. Слишком много, знаешь, чем они сейчас занимаются? В основном, блядь, пуэрториканцы. Как услышишь — а это все слыхали, так думаешь: черномазые. Но это не они. В Нью-Йорке — может, где-то и они. А в Нью-Йорке — нет. В Нью-Йорке — пуэртосы. Вообще не знаю, что это за хуйня. Я там был, я в Нью-Йорке почти двадцать лет. И все время, что я там живу, кто-то по какому-то поводу обязательно воет. Не в черномазых дело, в пуэртосах. Эта сволочь в самолет набивается, прилетает — и они уже весь город, блядь, оккупировали вдруг. Ни с того ни с сего все давай кланяться и жопу этим пуэртосам проклятым целовать. Сэндвич берешь себе — так обязательно голодный рекламщик рядом, потому что, блядь, голодный пуэртос всегда будет рядом, они же, суки, слишком красивые, чтоб на работу пойти там или как-то, про сэндвич можно вообще забыть. Какой-нибудь кент из Вашингтона стоит, зыркает на тебя. «Пусть сэндвич твой кушает, Джейсон. Он латиноамериканец, ему положено». Озираюсь, вообще в Нью-Йорке озираешься, а вокруг одни латиносы, от стены к стене, жопами крутят. И клянусь, все педики. Не, я машины продаю.

— Господи, — сказал Когэн, — я б и не подумал, что это хорошо приносит.

— Не приносит, — ответил Митч. — Нихера не покрывает. Но ты сам себе мужик, хозяин этого дела, да? И мужик крутится. У ребят, у которых такая же работа, как у меня, там им в натуре надо жопу рвать, да еще чтоб везло, если хочешь доллар-другой зашибить. А мужик — он моей жены дядя, да? Надо было мне на нем жениться. Мы с ним отлично ладим. В общем, у меня все срастается, на свежем воздухе много, на встречи ходишь, все такое. Но это на пока. Я мимо какой-нибудь такой блядской работы пройду, так там все, нахуй, караул кричат. У меня судимость, у меня то, у меня сё, а этот осел в Нью-Джерси, клянусь — всякий раз, когда чувак снимает трубку, он кому-то рассказывает, какой я крутой засранец, ох, чувак просто замечательный. Поэтому надо ждать, пока не отомрет. Оно всегда отмирает. Дальше будут эти ебаные косоглазые. Какого хуя, в смысле, рано или поздно у них, блядь, наверняка и