Огоньки на той стороне - [9]

Одним словом, Шнобель провел большую работу над собой и вот — с полным правом стал не только ответственным сараевладельцем, но — душой компании.

Лампочку он занавесил желтым глухим абажуром, чтобы было вроде огонька на той стороне. Стаканы заменил рюмками и с трудом, но ввел в устав пункт — пить не часто, а так, раз в двадцать минут. И стал пробовать заводить такие разговоры — как бы ни о чем, но о приятном, — чтобы люди настраивались на единое слабое дыхание. Есть ли, например, жизнь на других планетах. Или: кто кого заборет, кит или слон?

Плоховато у него это получалось, приемами речи он не владел. Не совсем его поняли. С горечью это увидев, Шнобель кое-как перебивался собственными силами, а сам ждал — не появится ли кто. Единомышленник и плюс к тому речевик-затейник, и притом с добродушным темпераментом.

Но не дождался. Началось такое, хуже чего в кошмарном сне не увидишь. По причине растущей популярности.

Конечно, где семь, там и восемь; где восемь, там и девять. Но за девятью пошло такое воинство, что уже без цифры. Боже, сколько их оказалось, тех, что обрадовались: тепло! Поперли в телогрейках и солдатских шинелях, ремонтники и грузчики, пропойцы и инвалиды — всяческая голь перекатная. Пришел даже один поэт, он же журналист, отставной — по причине румяного носа. Говорил, что записывает картины самарского быта, а кончил тем, что за кружку пива прочел некультурный стишок своего сочинения; в поэзии члены «Самарского клуба» не слишком понаторели, но поняли: липа. Однако поэта напоили по-братски. Пришел даже участковый Гуняев. Пугал пистолетом системы «ТТ», потом заплакал, сказал, что ночевал трое суток на понтонах, просил вернуть жену и детей. Сочувствия не встретил: прежде сильно бесчинствовал. Помолчали, подождали, пока сам уйдет. Приходили Радаев, Мостовой, Вовка Бриллиант — городские спекулянты, битые волки, пуганые вороны, стреляные воробьи.

Заходил батюшка, похожий в своей мягкой коричневой шляпе на крепенький боровичок. Решив, видимо, что образовалась новая секта, пришел поинтересоваться.

Шнобель религию не уважал с пионерского возраста. Он хотя и много думал о душе, но, конечно, знал, что религия не права. Однако ее и не боялся. Его в Томашеве Кирилл научил. Если церковник начнет приставать, задай ему вопрос. На ком женился Каин в земле Нод, если, кроме него, Адама, Евы и убиенного им брата Авеля, на земле людей больше не было? А если церковник все-таки не уймется, еще вопрос. Как так получилось, что Христос речет: «Не мир я призван принести на землю, но меч и разделение», и Он же зовет возлюбить и врагов своих? Почему мы должны Его трепетать как судии грозного и неумолимого, когда Он же говорит: «Или не знаете, что не судить я пришел мир, но спасти?» Если поп хороший, — он скажет только: «Прости, Господи, раба Божьего Григория», — и с тем и отвалит. А если на оба вопроса как-нибудь там диалектически возьмется отвечать, то он обманщик.

Батюшка в мягкой шляпе оказался хорошим. Да Голобородько его и не боялся.

Он другого боялся. Что весь двор уже в яичной скорлупе, что о стеклянный бой дети ноги поранят. Что шумят. Ну, не умеют еще наши люди тихо себя вести, хоть ты что. Не понимают даже азбуки конспирации.

У Берты и Клавдии Соколовой все долго держалось на привычке, на инерции дружеского общежития. Но всякому терпению есть предел; стали они поскрипывать. Стали родственников мужского пола звать. А те хватят с Голобородько стакана и — гнев на милость.

Но ведь есть еще на минуточку Валентина. У ней телефон 02 набрать не задержится ни при каких обстоятельствах. А кому, спрашивается, это нужно?

Ситуация типа «туши свет». Между прочим, на Степана Разина тоже не дремлют. Допустим, до сих пор на «Самарский клуб» глядели более-менее спокойно, провинциально-домашним глазом: все-таки наш человек, подзаборник, никогда по контрухе не шел, да и Голобородько, думал он без ложной скромности, должны были там помнить как политически выдержанного — пусть он и ошибся разок, себе же во зло. Но ведь на все своя мера; резкое увеличение скопления уже само по себе если не было врагнарожеством, то во всяком случае подлежало строгому контролю. Они сначала проконтролируют, выявят, что им надо, а потом — ой-ей-ей… И хоть бы кто-нибудь, кроме Голобородько, почесался! На тот хотя бы предмет, что в клуб вот-вот будет введен, а скорее всего уже и введен их человек!

Шнобель и так, и этак, он все-таки понимал приемы разведки-контрразведки. Уж он своим ближним-то рты, как мог, позатыкал. Даже Толяну втолковал, наконец. Он чутко ловил, и, если кто Есенина вдруг запоет «Глухари», или жаловаться начнет на пиво, что хуже стало, или еще как на контруху спровоцирует, он на него кидал Глеба Борисовича, и тот вместо контрухи — такое наше, что первомайская трибуна заплакала бы.

Но, понятно, это не жизнь. Да и публика отпетая, что ты тут кому внушишь? Сильная рука нужна, а у Голобородько какая в руке сила? У него и в голове силы нет.

Все прут. Сорят, базланят. Разлагают последнюю дисциплину, екорный бабай.

Уже и кадровые клубники на устав и самого хозяина плевать учатся. То ли по русскому обычаю: что имеешь — не хранишь, то ли по наивреднейшей человеческой особенности: то, что тебе дают даром, — к тому привыкать, как если бы тебе оно по норме полагалось. В общем, жизнь бьет ключом — и все по голове. Гляди, вот-вот… запишут тебя в правосторонние!