Огонёк в чужом окне - [5]

Мы заплатили.

Идем дальше. Я говорю так, чтоб далеко слышно было: *Л ведь по закону порядочности этого типа пола-гпетси выбросить и окошко!»

Пепор тут же встает, засучивает рукава и открывает окно. Тип перетрусил не на шутку. Вагон развеселился.

Мне все проводник наш тогдашний вспоминается. Ходил он по вагону с сумкой, собирал остатки пищи. Мы думали, что для своего поросенка, а оказалось — для чужой собаки. Хозяин этой собаки умер, она и переместилась на кладбище, уж как ее оттуда ни сманивали, ни и какую. Чуть не околела там от голода. Так наш проводник поставил ей будку и подкармливал. Она уже :шала, когда он из рейса возвращается, и поджидала его на перроне.

Вышли мы из поезда вместе с Пепором, разговорились. Я признался, что не очень-то мне хочется возвращаться домой, я там лишний. Пепор тут же позвал меня и спою, теперь нашу, бригаду: «Конечно, на первых порах, как водится, ты будешь «подними да брось!», ну л остальное от тебя зависит...»

А сейчас я и трубоукладчик, и бетонщик, и арматуру инжу, и электросварочные работы знаю. В нашей бригаде кшптсрееованы, чтоб новичок быстрей набирался ума-разума, побольше вкладывая в общую копилку. У нас кого ни возьми — мастера на все руки. Поэтому соседям не кланяемся, перекуров больших не устраиваем, под рукой всегда собственные специалисты.

Петя Портянкин уехал из дому специально, чтоб побольше заработать и помочь матери «поставить на ноги» сестер — одна учится в девятом классе, другая в шестом. Отец давно их бросил. Познакомился в командировке с девушкой моложе его лет на двадцать и домой больше не вернулся, прислал жене письмо: «Извини, но я никогда тебя не любил и только сейчас, на закате, встретил свою путеводную звезду... А на детей высылать буду...» Выслал через полтора года десятку и скрылся, исчез.

Почти всю свою зарплату Пепор высылал матери, себе оставлял самую малость, питался сдержанно: «Ничего со мной не станется...»

Девушки у него нет.

«Девушки любят, когда за ними красиво ухаживают, цветы дарят, в театр приглашают, а у меня пока что такой возможности нет».

И все же Пепор как-то признался мне, что боится жениться из-за своего длинного носа: «Вдруг дочка в меня родится, кому она спасибо скажет?»

Чудак человек!..

Пот, словно что-то живое, многолапое, ползает по моей спине, хочется прислониться к какому-нибудь косяку и почесаться от души, но вряд ли это доставило бы мне удовольствие: я всего третий день работаю на солнцепеке без рубашки, и кожа моя сейчас будто горчичниками обклеена.

В рукавицах, да еще новых, работать неудобно, руки как в чехлах, брезент топорщится, а снял —мозоли набил, вдобавок и от Родионыча влетело: «Ты мне брось, Виктор, эти пижонские штучки! Рабочие руки, как и руки музыканта, беречь надо, цекы им нет».

Родионыч — это Родька, Родион — бригадир, громовержец. Он пытается сделать из нас «людей». Не у всех ребят законченное среднее образование, иные считают, что оно хорошему специалисту и ни к чему, но бригадир думает иначе:

— Середняком всю жизнь будешь?

— Так ведь мы хорошо зарабатываем, семья обеспечена, кругом ажур, с Доски почета не сходим, чего еще надо?

Родион возмущается:

— А вот скажи, что такое феноменология? А о докембрии или хотя бы о дизайне ты имеешь хоть малейшее представление?

— Подумаешь! Жил сто лет без этого и, думаю, проживу еще столько же.

— Понятно. Тебя устраивает зоологическое существование. А я не хочу, чтобы оно тебя устраивало.

Вот так будет каждый день на мозги капать, пока не выточит там дырку, как вода в камне. Одним словом, тащит нас бригадир в культуру за уши.

У Родионыча сейчас большие неприятности, и трудно предположить, чем все это кончится. Есть у нас в бригаде некто Гошка, папимгмин сьшок, хронический оиоздалыцик и лодырь. Не успеешь отвернуться, как он испарился,— залезет в какую-нибудь дыру и спит.

В прошлую пятницу Родионыч съездил этому Гошке по соплям. Сначала, конечно, предупредил по-хорошему: «Если еще хоть раз опоздаешь на работу или спрячешься— выгоню из бригады!» И тут Гошка трижды прокукарекал в ответ такое отборное... И получил... Выпел он Родиона из терпения! Происшествие это пока что за пределы бригады не вышло, но Родионыч, похоже, чувствует себя как обвиняемый, взятый на поруки.

— Отец не осудил бы меня за это,— сказал мне Родион, когда мы остались одни. — Он все попять мог...

И в моей памяти сразу ожил его отец, наш бывший прораб. Помню, как пришел он к нам однажды на комсомольское собрание, мы его и не заметили вначале, попросил слова на минуту, а почти час вправлял нам мозги:

«Это же ни в какие рамки не лезет, чтоб комсомольца уговаривали своевременно членские взносы платить! Вытягивают все равно что здоровый зуб. Позорище, товарищи!»

Напустился на девушку, которая попросила самоотвод, когда ее в президиум предложили:

«Помню, каким праздником было для меня, когда я первый раз место в президиуме занял. Шел к сцене как за орденом... И вот что еще скажу вам, ребята, судите не судите... Некоторых из вас — я на своей шкуре испытал это — надо уговаривать, чтоб лишние полчаса поработали, и не задаром ведь! А комсомольцы моего поколения рвались работать, о плате не думали, не заикались даже. Помню, надо было железнодорожное полотно от снега очистить, пошли мы кто в чем, по колени в снегу, голодные...»