Огонь войны - [34]

Окна приземистых мазанок под почерневшей, иссохшей соломой зияли провалами, как глазницы человеческих черепов. Некоторые из них были перекрещены истрескавшимися досками. И горькая полынная тишина стояла вокруг: не слышалось ни мычания коров, ни кудахтанья кур. Даже собаки словно бы разучились гавкать. Молча, голодными глазами встречали они нас.

— Когда вы стояли на том берегу, — сказала нам молодая, но уже с глубокими, тяжелыми морщинами женщина, — мы вечерами слушали, как вы поете.

И вытерла уголком чистенького, аккуратно залатанного в нескольких местах платка наполненные слезами глаза. Я протянул ей банку консервов. Но она из-за слез не увидела их. По всему ее виду я чувствовал, что множество слов, скопившихся вот для этой минуты, нетерпеливо теснилось в ее груди. И у нас были припасены вопросы, но не было времени. Командир роты поторапливал нас.

Сводки Совинформбюро, несколько опередив события, сообщили об освобождении этой железнодорожной станции. И возможно, кто-нибудь далеко отсюда радовался сейчас этому событию. А мы в это время лежали, прильнув к земле, на самой ее окраине. Нудно моросил мелкий противный дождь. Все, что было на нас, вымокло до нитки. От холода коченели ноги.

На рассвете, то ползком, то перебежками, вжимаясь в чавкающую и расползавшуюся грязь, мы вышли к полотну железной дороги. Дождь затих. Чем ближе подвигались мы к станции, тем яростнее заливались немецкие пулеметы. Пули злобными стаями проносились над нашими головами. И мы перестали замечать, что под нами не земля, а сплошное месиво холодной вязкой грязи.

Впереди меня полз Миронов. Вдруг я увидел, как он привстал и, удобно устроившись, словно перед ним были не яростно отстреливающиеся немцы, а тренировочные мишени, прицелился и выпалил весь диск своего автомата. А потом быстро перемахнул через железнодорожное полотно. За ним перебежали другие.

Наши части обошли немецкие траншеи с тыла и появились так неожиданно, что фашистские пулеметчики не сразу поняли, в чем дело. А когда они разобрались, что к чему, им больше ничего не оставалось делать, как поднять руки. И только один из них стоял, тесно прижав ладони к бедрам, и смотрел на нас. Соседи что-то торопливо и зло говорили ему, но он по-видимому не слушал. Мне уже приходилось встречать таких ярых гитлеровцев со слепым застывшим взглядом, и я знал, что они бывают способны на все. И, как бы подтверждая мои мысли, долговязый немец с лицом, искаженным гримасой безотчетной одержимости, выхватил откуда-то небольшую, как куриное яйцо, гранату, прижал ее к животу и выдернул предохранительную чеку.

Граната взорвалась трескуче и негромко. Фанатик как-то нелепо подскочил и опрокинулся на спину. Стоявшие рядом немцы резко отбежали в сторону, обрызганные кровью самоубийцы.

здесь непонятно — страницы шли друг за другом (94–95), а текст вот так, как есть

дом, костру — погреться.

— Смотрите, это ж пшеница горит, — раздался чей-то возмущенный голос.

И все мы, будто по команде, отодвинулись от костра. Горит пшеница. Это тогда, когда тысячи, десятки тысяч людей пухнут с голоду.

Названия села, хоть убейте, не помню. Не то Широкая Балка, не то Богоявленка. Бой за него разгорелся с самого утра. Нашу роту автоматчиков оставили в резерве. И мы, пока было время, отдыхали в заброшенном сарае. Только я задремал, как прозвучал голос с привычными командными интонациями:

— Вещевые мешки оставить!

Командир роты стоял в светлом проеме двери, освещенный мягким утренним солнцем.

Все ясно, нас вводят в бой.

Мы идем по глубокой сырой балке, почти не сгибаясь. В поле, за балкой, под вражескими пулями нам придется продвигаться ползком, прятаться за случайные бугорки, вжиматься в любую ямку и колдобину.

Вот оно и поле, бугристо повышающееся к горизонту, со всех сторон прощупываемое немецкими пулеметами. Их не видно, они хорошо замаскированы, но мы по участившемуся сердцебиению чувствуем их близкое присутствие и понимаем: не зевай!

Фронтовику все нипочем: отыщется ровный, более или менее сухой кусок земли — вот и постель готова. А небо, если с него не льет, — чем не крыша? Когда неистовствует солнце или высыпают все до одной звезды, солдат не поднимет глаз к небу, если только не услышит нарастающего рокота авиамоторов. Зато стоит набежать тучам, глаза солдата сами по себе обращаются вверх: не собирается ли зарядить дождь? А то, может, повалит сырой промозглый снег?

Но сегодня небо чистое, как днепровская гладь в погожий день. И если бы не легкие серебристые облачка, то его можно было бы вовсе не приметить. И земля что надо — ни мокрая, ни сухая. Идешь — и ни грязи тебе, ни пыли. Слабый ветерок чуть шевелит привядшие былинки. Вдоль дороги вперемежку торопятся на запад повозки и тягачи с зачехленными орудиями, пехотинцы и мотоциклисты, Коптят небо походные кухни. Все спокойно.

Спокойствие на войне обманчиво.

…Немецкий шестиствольный миномет ярился сильнее взбесившегося верблюда. При желании можно было увидеть, как в небе описывают огненные дуги грузные снаряды. Но ни у кого не возникало такого желания. Напротив, каждый старался в эти мгновенья плотнее прильнуть к узкому дну окопа. Мины ложились в шахматном порядке, разбрасывая острые, как бритвенные лезвия, осколки металла.