Огонь войны - [33]

Конец зимы мы провели в окопах, вырытых по левому берегу Днепра. Только здесь, в самых низовьях, немцы еще удерживали правобережье. А выше Каховки их отбросили так далеко, что добраться до реки им трудно было даже самолетом.

Готовясь к предстоящей переправе, я осматривал свой вещевой мешок. Первым делом выбросил из него платяную щетку, недавно подобранную в немецком блиндаже. В наступлении можно обойтись и без нее. Главное, чтобы были набиты патронами автоматные диски да две-три гранаты оттягивали солдатский ремень, чтобы отполированная ручка зачехленной лопатки привычно постукивала по бедру, а в вещевом мешке, любовно завернутая в полотенце, лежала буханка хлеба. Если все это в порядке, остается не спеша, сноровисто намотать портянки, повесить на шею автомат и ждать команды.

Так или примерно так поступал почти каждый из нас. И только ефрейтор Самсонов словно не к переправе готовился, а собирался на гулянье в городской парк. Он остервенело тер сапоги бархоткой, старался придать им зеркальный блеск.

Набегающий ветер перемещал небольшие, с ладонь, ровные листки бумаги, во множестве валявшиеся на берегу. Это были немецкие листовки, только что сброшенные с самолета. В них нам предлагалось сдаваться в плен.

Свернув из листовки цыгарку, Алексеенко глубоко затянулся и долго не выпускал дым. На его лице появилось выражение сосредоточенной задумчивости, словно он в эту минуту решал что-то важное для себя.

— И что это за бумага у фрицев, мутит с нее, — сказал он, смешно сморщив лицо, и метнул цыгарку в воду.

По Днепру в разных направлениях плыло несколько лодок. Изредка между ними падали вражеские мины или снаряды. И в том месте, куда они падали, вскидывались яростно-белые, бурлящие фонтаны воды. По тому, как разрозненно и беспорядочно ложились снаряды, мы безошибочным солдатским чутьем угадывали, что хоть немцы и зазывают нас в плен, но сами они уже навострили лыжи на запад.

И вот на старой, каким-то чудом державшейся на поверхности лодчонке, мы плывем по Днепру. Снаряды падают, обдавая нас тяжелыми брызгами холодной воды. На волнах, белыми брюшками кверху, покачивается мертвая рыбешка. И все ближе и ближе придвигается к нам правый холмистый берег реки.

В первое правобережное село мы вошли после того, как там уже побывали бойцы первого батальона. Заплаканные, не знающие, как выразить свою благодарность, украинки, повязанные белыми платками, на широком расшитом рушнике протягивали нам каравай теплого пахучего хлеба.

…Только мы оставили позади крайние хаты села, как кто-то крикнул:

— Гляньте-ка, фриц!

И все увидели, как затравленным зверем мечется в пустом поле фигура немецкого солдата. Кто-то выстрелил ему вдогонку. Но он был так далеко, что автоматная очередь не достала его.

— Волков! — крикнул я. — А ну-ка, сними его.

Волков, человек немногословный и обстоятельный, поставил на сошки противотанковое ружье, прицелился и нажал спуск. Немец словно бы споткнулся, замер на мгновенье и рухнул, как подкошенный.

— И чего это ему удирать вздумалось, — недовольно проворчал Волков, направляясь в поле и увлекая за собой других.

— Чего, чего! — возразил ему Суханов. — Совесть нечиста, наверное… Вот чего.

— Совесть! — продолжал ворчливо Волков. — А ты видел, чтобы у фашистов совесть водилась?

Алексеенко присел возле немца на корточки.

— Братцы, а ведь он жив…

В отделении Алексеенко исполнял обязанности санитара. Но ему еще ни разу не доводилось показать себя на деле. Немец оказался его первым пациентом. Поэтому, наверное, и тряслись у нашего Алексеенко руки, когда он короткими крестьянскими пальцами, выпачканными в крови, неумело накладывал повязку.

Просвечивающиеся красноватые веки немца, опушенные белесыми выгоревшими ресницами, на секунду приоткрылись и тут же захлопнулись снова — совсем, как у куклы. Страх сковал его.

Конечно, тот пулеметчик, что зарылся в землю на самой вершинке кургана, знал, что сопротивляться бессмысленно.

Но и сдаваться не хотел. Рота ушла вперед, а наше отделение вот уже с полчаса топталось из-за него на месте. Ближе всех к нему лежал Поляков. Ему оставалось сделать короткий рывок, чтобы очутиться в ложбинке, где его уже не достанут пули. А если бы немец захотел все-таки и там достать его, то ему самому пришлось хотя бы на самую малость выглянуть из своего укрытия.

— А ну-ка, прижмите его ненадолго, — подморгнул нам Поляков. — Я попробую.

И разом скороговоркой затараторили наперегонки наши ППШ. Пулеметчик замолчал на мгновение. Но и этого было достаточно, чтобы Поляков переметнулся в безопасную зону. Немец почуял недоброе, но было уже поздно. Тяжело отдуваясь, Поляков полз к высотке, готовый бросить в окопчик гранату.

— Эн, немец, слышишь? Хенде-хох! — крикнул он.

Пулеметчик ответил злой захлебывающейся очередью.

А когда Поляков совсем уже было изготовился к броску, тот приподнялся с гранатой в руках. Чья-то автоматная очередь подсекла его.

Об этом селе, которое называлось Ивановка, мы знали и раньше. Почти всю зиму наша рота стояла в селе Казачьи лагеря. А на противоположном берегу реки, на склоне холма раскинулась Ивановка, И вот, спускаясь вниз по правобережью, мы пришли сюда.