Огонь войны - [36]

— Я сам думаю о том же, — отзывается Каджар. — Ведь они понимают, что их песенка спета, что заперты они со всех сторон, как в мышеловке, и все-таки отбиваются. А вон в соседнем квартале давно уже прекратили сопротивление — вышли на улицы с поднятыми руками.

— А возможно, здесь какие-нибудь особые немцы, — высказываю догадку я. — Эсэсовцы, наверное?

На мостовую медленно, как осенние листья, переворачиваясь в воздухе, падают и падают листовки. В них напечатаны стихи;

Ты одессит, Мишка,

а это значит,

что не страшны тебе

ни горе, ни беда!

Солдаты, поймав листовку, читают стихи, смеются и снова, очередь за очередью, бьют по заложенным кирпичами окнам дома.

ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)

Уже давно в кипящем радиаторе дунайская вода смешалась с ледяной водой горных речушек. Дорога длинная, день жаркий, и томительная дрема одолевала солдат. Усатый ефрейтор со странной фамилией Рябоштан, сидящий рядом с Генджи, то и дело встряхивал головой, как это делают, когда отгоняют назойливую муху, и шевелил белесыми бровями. Мимо нас проплывали крохотные кукурузные поля, редкие перелески, аккуратные, непривычные на вид домики со ставнями и черепичными крышами.

— Далеко от родимых мест занесло нас, — вздохнул Рябоштан. И вдруг спросил соседа. — Тебя как звать-то?

Генджи посмотрел на него с удивлением. Который уже раз спрашивал его об этом Рябоштан и все, видно, не мог запомнить имя.

— Генджи меня зовут. Понял? Генджи!

— Слушай, — примирительно сказал ефрейтор, уловив в голосе Генджи нотки раздражения, — давай, я тебя просто буду знать Генкой?

Генджи усмехнулся. Он уже привык к тому, что русские переиначивают туркменские имена на свой лад.

— Давай, Генкой.

Рябоштан помолчал, потом продолжал:

— Ты не обижайся… Дружок у меня был, тоже Генкой звали. Мы с ним вот так, как с тобой, знаешь, сколько прошли да проехали! Автомат-то, что у тебя, раньше ему принадлежал. Эх, золотой был парень! С таким хоть в бой, хоть в разведку, хоть куда — такой был парень.

Дорога петляла, уходила то влево, то вправо, порой даже как будто поворачивала назад. Но солдаты знали, что едут они все-таки на запад, и это было приятно. Радовались все. Но Генджи испытывал особое чувство. Как-никак он был теперь настоящим солдатом, принявшим несколько дней назад боевое крещение. И автомат с потертым, поцарапанным ложем, принадлежавший раньше его назввнному тезке, тоже возвышал Генджи в собственных глазах, — как бы приобщал его к подвигам, которые совершал тот, другой Генка, золотой парень, убитый под Белградом.

Механизированная колонна уже пересекла Трансильванию и двигалась по дорогам Венгрии. Шли, минуя города и деревни, названия которых не запоминались, громыхали повозками на мостах, перекинутых через мелкие речки, пылили на проселках. Европа летела под колеса машин, спешащих туда, где шли тяжелые кровопролитные бои.

Генджи еще не знал, что это такое — настоящий бой. Недавняя стычка с небольшой немецкой частью, отбившейся от своих, была короткой, и наши почти не понесли потерь. Но ему она представлялась грандиозным сражением, и оттого, что немцы не оказали серьезного сопротивления, Генджи казалось, что воевать — это совсем просто, что-то вроде охоты на джейранов, ну, на волков, в крайнем случае.

И еще одно обстоятельство вселяло в него гордость — наконец-то окончились месяцы унизительной, полной горечи службы в медсанбате, где он помогал прачкам. Джигит таскал воду для стирки! Срам? Он даже перестал писать письма домой, — нельзя же признаться, что тебе не доверяют настоящего дела.

— Почему? — горячился он. — Что, я хуже других, да?

Командир медсанбата — уже седая женщина-майор — вначале терпеливо разъясняла ему, что на фронте всякое дело одинаково важно и почетно, но однажды, когда Генджи, забыв о субординации, совсем разошелся, вдруг вспылила и приказала посадить его под арест. Отсиживая положенный срок на гауптвахте, Генджи долго думал о случившемся и пришел к выводу, что доктор тоже стыдится своей нестроевой службы, втайне завидует тем, кто воюет по-настоящему, поэтому и сорвала злобу на нем.

— Зря кипятишься, — успокаивал его земляк и сослуживец Хайдар. — Не в тылу отсиживаешься. Слышишь — пушки бьют? Фронт. Меня, например, служба в медсанбате вполне устраивает. Облегчаем, так сказать, страдания…

— А я хочу сам бить фашистов, — горячо возражал Генджи. — Понимаешь, сам!

— Рапорт подавал? — поинтересовался Хайдар.

— Сколько раз!

— А почему хода ему не дают? — глаза Хайдара сузились, словно бы он присматривался к приятелю, испытывая недоверие.

— Н-не знаю, — почему-то смутился под этим взглядом Генджи.

— А ты подумай, — как бы намекнул Хайдар; казалось, будто он знает о нем что-то такое, о чем не принято говорить вот так, запросто. — Подумай. Как у тебя с биографией, не репрессирован ли кто, нет ли родственников за границей. А?

Генджи раньше как-то не задумывался об этом, но теперь, под испытующим взглядом Хайдара, стал мучительно перебирать в памяти все, что знал о близких и дальних родичах. И вдруг со смятенным чувством вспомнил, как мать рассказывала о каком-то не то троюродном дяде, не то о чьем-то шурине, будто бы живущем в Афганистане. Может быть, в этом дело?..