Огонь в ночи - [33]

«Далась же им всем моя задница», – подумала Панкратьева, особо не вслушиваясь в то, что понес дальше совсем озверевший Дубов. А нес он какую-то и вовсе непотребщину, перемежая ее матерными выражениями. Надо сказать, что на Дубова Панкратьева совершенно не обиделась, как в свое время на господина Воронина. Какие там слезы? Боже упаси! Самое главное, что и не разозлилась она на него ни капельки, как совсем недавно на Алика Зотова. Но спускать Дубову с рук такое безобразие было никак нельзя. Поэтому совершенно спокойно она сконцентрировалась в районе своего третьего глаза и запустила в Дубова маленьким золотистым мячиком. Без эмоций. Как настоящий хороший снайпер. Дубов внезапно заткнулся. Панкратьева огляделась. Начальники отделов сидели вжавшись в кресла и уставившись в свои бумаги.

– Александр Евгеньевич! Ты мне тоже очень нравишься, – в полной тишине произнесла Панкратьева, – только, мне кажется, что ты уже вышел из того возраста, когда девочек бьют портфелем по спине.

– Аня, прости, – растерянно сказал Дубов, – не знаю, что на меня нашло. Прости, Аня. И вы простите. Все свободны.

Вот это был номер! Чтобы Дубов перед кем-то публично извинялся, такого в истории фирмы еще не было никогда. Орать орал, причем орал матерно, этим было офисную публику не удивить, но вот чтобы после этого извинялся! Да уж, секретное оружие действительно неплохо срабатывало. Вот только еще бы к последствиям его воздействия приспособиться. Панкратьева внимательно прислушалась к своим ощущениям, но никаких особых перемен не заметила. Есть и спать ни капельки не хотелось. Надо бы сейчас, пока Дубов виноватым себя чувствует, какую-нибудь материальную компенсацию за моральный ущерб с него стрясти. Практичная Панкратьева считала, что люди должны платить за свои ошибки. Если не морально, то уж материально обязательно.

Народ не спеша потянулся из кабинета, Панкратьева шла последней.

– Ань, постой, – жалостно позвал Дубов, – правда, прости меня. Устал я очень.

Панкратьева развернулась и уселась на прежнее место.

– Саша, давай с тобой договоримся, – строго сказала она, – ты никогда больше, никогда-никогда, не будешь кричать на меня матом. Что бы ни случилось.

Внутри Панкратьевой было смешно от того, как она изображала оскорбленную невинность. Но Дубов же именно этого и добивался – оскорбить ее невинность. Жестко и безжалостно. Только номер не вышел. Оскорбленной Панкратьева оказалась только на словах, а не на деле. И в словах ее не было той самой энергии обиды, которую Дубову так хотелось выбить из нее. Сейчас Панкратьева была для него как пластмассовая шоколадка. По виду не отличишь, а укусить – не укусишь.

Дубов смотрел на нее удивленно, пытаясь понять, к чему она клонит.

Увидев в его глазах этот немой вопрос, Панкратьева смело сказала:

– Три тысячи!

– Чего три тысячи? – не понял Дубов.

– Баксов, конечно, не рублей же! Премию давай опять. Теперь за моральный ущерб. В следующий раз предлагаю увеличить еще на тысячу и так далее, пока у фирмы денег хватит!

– Ну нахалка, этак ты сможешь и вовсе на работу не ходить!

– Ну почему же? Я на оперативку заглядывать буду. Приду, ты поорешь на меня – и здравствуй, свобода, пока деньги не кончатся.

– Хватит с тебя и тысячи. Убирайся, жадина.

– Тысяча так тысяча. Тысяча тоже на дороге не валяется. Мне кому рассказать, что ты за прилюдное поругание тысячу даешь, так к тебе сейчас очередь у кабинета выстроится. Ты ж раньше все за бесплатно на людей орал. А за тысячу – это ж совсем другое дело! Можно и потерпеть, – окончательно развеселилась Панкратьева и, довольная собой, отправилась в кассу получать свою тысячу.

Вечером она купила бутылку хорошего шампанского и всякой вкусной всячины. В магазине ей это все уложили в красивую корзинку, и с корзинкой наперевес Панкратьева отправилась к Арсению.

Арсений сначала очень удивился и взять корзинку категорически отказался. Однако после рассказа Панкратьевой о том, как ей удалось нажиться на поругании своей чести, притом исключительно благодаря секретному оружию, согласился, что это дело надо отметить. Они выпили по бокалу шампанского, и довольная Панкратьева убыла восвояси.

Дубов

Дубов считал себя настоящим счастливчиком и любимцем женщин. Веселый розовощекий здоровяк, он сам себе очень нравился и, сколько себя помнил, всегда был окружен женской любовью и заботой. Воспитывали Шуру Дубова мама и бабушка. Отец в семье присутствовал, но как-то формально, в качестве источника жизнеобеспечения семьи. По полгода отец проводил в дальних экспедициях, а остальные полгода к этим экспедициям готовился и совсем не мешал своим девочкам любить и баловать маленького Шурика. И девочки баловали Шурика от души, даже когда он уже перестал быть маленьким.

Учился Шурик в школе, где большинство учеников опять же составляли девочки, учителями, как водится, были женщины, а единственный в педагогическом коллективе мужчина работал директором школы. Он был занят разными важными делами, и опять же не мешал девочкам обожать Шурика Дубова. В седьмом классе Шурик влюбился в новенькую. Она была полной противоположностью Шурика. Высокая, тощая и бледная. Но самое главное – она, в отличие от всех остальных девочек, Шурика не обожала, а смотрела на него скептически, не понимая, чего же в нем такого хорошего видят ее одноклассницы. Одноклассницы были влюблены в Шурика поголовно. Безответная любовь к новенькой продолжалась в жизни Дубова недолго, так как через год родители предмета его любви переехали в Москву, и бледная девочка навсегда исчезла из жизни Шурика так же внезапно, как и появилась. Шурик пострадал, как положено, а потом с головой окунулся во всеобщее женское обожание.