Огонь неугасимый - [2]

Старый токарь Матвей Яковлевич Погорельцев, выйдя с завода и задержавшись у решетчатых железных ворот, над которыми крупными бронзовыми буквами значилось «Казмаш», несколько минут любовался красой бабьего лета. На душе у него было светло и радостно. Может быть, оттого и этот тихий, медленно угасающий вечер, и заводская, полная в этот час движения улица с растекающимся по ней человеческим потоком, хлынувшим из дверей проходной, и один из корпусов завода, по фасаду растянувшийся на целый квартал, и выстроившиеся вдоль тротуара липы с еще не облетевшими темно-зелеными листьями, и даже взметнувшиеся в небо черные от копоти заводские трубы, розоватые под лучами закатного солнца, — весь этот знакомый пейзаж показался ему как-то по-новому милым и родным.

Перед самым концом смены к станку Матвея Яковлевича подошел его старый друг Сулейман Уразметов — «Сулейман — два сердца, две головы», как повелась за ним слава смолоду.

— Слышал? — весело подмигнул он. — Зятек-то, ясное солнышко, пожаловал наконец! И понимаешь, с вокзала прямо в обком. Как тебе это, га?..

В голосе Сулеймана сквозь безграничную гордость и веселое оживление проскользнул едва уловимый оттенок обиды, который мог подметить разве только чуткий слух его давнишнего приятеля.

— Значит, дело есть неотложное, — сказал Матвей Яковлевич.

— Га, дело, говоришь?.. — вскипел неугомонный Сулейман, но тут же сдержал себя и переменил тон на шутливый: — Ну, как там у тебя, а? Старуха еще не сбилась с ног? — И, смеясь, корявыми пальцами потрогал шею под массивным подбородком: — Першит, проклятое.

— Горлышко-то? Ничего, промочим скоро. У тебя поначалу… — в тон ему, тоже со смехом, подхватил Матвей Яковлевич. — Хасан-то Шакирович тебе небось зятем приходится, а не мне… Запасся поди?

— Спрашивай! — раскатисто захохотал Сулейман и уже тише добавил: — Чуть что — сигнал дам, будь готов, как пионер.

В этот момент Сулеймана окликнули с другого конца цеха, — станки еще не работали, звонкий голос комсорга цеха Саши Уварова пронесся по всему пролету. Уразметов заспешил на собрание молодых рабочих, над которыми шефствовал, а Матвей Яковлевич пошел принять душ. По пути он заглянул в гараж в надежде увидеть там директорского шофера и расспросить о Муртазине. Однако машины Петушкова в гараже не оказалось, и Матвей Яковлевич заторопился домой — порадовать долгожданной вестью свою старуху.

Но как Матвей Яковлевич ни торопился, свойственная ему степенность не оставляла его. В Заречной слободе, где его знал каждый, прохожие с почтительным уважением здоровались с этим высоким белоусым стариком рабочим в черной кепке, кожаных сапогах и бобриковом пиджаке. Он отвечал на приветствия то кивком головы, то приподымал кепку. Возле сада с распустившимися яблонями он приостановился.

С улицы сад был огорожен дощатым забором, с боков — ржавыми полосами жести в пробоинах после штамповки. В глубине сада стояли две яблони в цвету. Матвей Яковлевич растроганно смотрел на них сквозь решетку. Взгляд его становился все задумчивее, правой рукой он машинально покручивал седой ус. «Яблони — пусть по ошибке — цветут вот все же второй раз, а человек… — И слегка усмехнулся и покачал головой. — Так, так, бунтуешь, не хочется стареть, дружище… Бунтуешь против старости… За плечами груз шести с половиной десятков, а душа все еще полна мечтаний… все еще шалая».

Сзади раздался чей-то шутливый голос:

— Матвей Яковлевич, иль приноравливаешься, как бы нарвать цветов для Ольги Александровны?

Погорельцев оглянулся. Перед ним в сером костюме стоял старший сын Сулеймана — среднего роста, широкоплечий, смуглолицый молодой человек с иссиня-черными густыми волосами. Немного раскосые, как у отца, глаза его посверкивали из-под широких бровей умной, с лукавинкой, улыбкой.

Задумчивое лицо Матвея Яковлевича сразу посветлело.

— О, Иштуган!.. Вернулся!.. — радостно протянул он руку. — Жив-здоров? Когда?

— Только что. Переоделся — и на завод, — отвечал Иштуган Уразметов, крепко пожимая старику руку. — Сами-то не болеете? Ольга Александровна как?

— Не поддается пока. — И старик, подмигнув, мотнул головой в сторону сада: — Хотя и не цветет, как эти яблони, второй раз. Я сегодня ей радость несу, Иштуган.

— Премию получил?

— Ага, премию, — ответил старик многозначительно и, слегка улыбнувшись, расправил указательным пальцем усы. — Только не деньгами…

— Неужели приехал? — спросил Иштуган, мигом разгадав причину радостного волнения старика.

— Да, Иштуган… Говорят, уже приехал. И подумать только… — Но, поймав мягко-усмешливый взгляд Иштугана, Погорельцев осекся. — Да ты, кажись, и не рад?

— А чего мне радоваться, Матвей Яковлевич? — одним уголком рта улыбнулся Иштуган. — Старый директор гонял по всему Советскому Союзу, а новый, чего доброго, и вовсе за границу пошлет. С Миронычем хоть ругался, а с родственником и ругаться вроде неудобно.

— Ах, ты вот о чем. — Матвей Яковлевич оглядел Уразметова с головы до ног. — Ругаться, значит, пришла охота. Ну, ну, валяй. — Но, встретившись с холодным взглядом Иштугана, переменил тему — с потомством этого горячки Сулеймана ухо держи востро! — И спросил: — А как твои дела? Что хорошего привез?