Огонь неугасимый - [174]

— Обожди, Иштуган, дослушай до конца. Я пробовала говорить с Гульчирой. Но она все сводит к шуточкам. А тебе и тут хоть бы что… Ты и за сестру не беспокоишься.

Иштуган задумался. На этот раз упрек жены показался ему правильным.

— А это не будет подлостью с моей стороны? Может, и вправду их тянет друг к другу, а я, громыхая своими железками, вмешиваюсь в такое тонкое дело, как любовь.

— Зачем вмешиваться, ты объясни только, — сказала Марьям. — Ведь Гульчира неглупая. Во всяком случае, она поймет, что ты не желаешь ей худа. Не тяни, прошу тебя, поговори сейчас.

После долгих колебаний Иштуган нехотя встал и вышел в зал. Гульчира в халате расчесывала перед зеркалом мокрые волосы.

— Гульчира, — выдавил из себя Иштуган после небольшой заминки, — мне бы с тобой поговорить надо.

— О чем, абы? О любви? Или об Ильмурзе?

— Ты не смейся и глазами не играй. У меня нет шоколадки в кармане.

Иштуган очень любил сестру. Ильшат рано ушла из дому, и на него, старшего брата, легла обязанность нянчиться с Гульчирой в детстве. Он делал ей игрушки, приносил, если заводился лишний рубль, гостинцы. Частенько катал ее на лодке. Весной водил на Волгу смотреть на ледоход. Ильмурза был мальчиком болезненным и плаксивым, его Иштуган не брал с собой. А Гульчира, даже когда руки и ноги у нее бывали сплошь покрыты синяками, а лицо и плечи ссадинами, терпела, не хныкала. Однажды весной у Петрушкиного разъезда у них перевернулась лодка, оба оказались в воде, чуть не утонули, — Гульчира и тогда не расплакалась.

Гульчира почувствовала, что у брата действительно серьезный разговор к ней.

— Гульчира, как у тебя насчет… как бы это… Ну, о чем ты сказала…

— Абы, никак, ты и в самом деле хочешь говорить о любви? — подтрунивала Гульчира.

— Вот, вот, сама сказала…

И без того разрумянившиеся после ванны щеки Гульчиры запылали.

— Ильмурза?

— Нет, об Ильмурзе после… Я о тебе самой…

— Обо мне?

— Да, Гульчира. Много всякого слышу я о тебе, но ничему не верю. Ты не из тех, кто разменивает свою любовь на мелочи. Полюбишь — так на всю жизнь. Так ведь, Гульчук?

— Так, абы, — тихо сказала Гульчира.

— В таком случае, Гульчук, все! — Иштуган уже привстал, но Гульчира посадила его обратно.

— Раз начали… Мне больше не с кем посоветоваться. Ильшат-апа редко бывает у нас, а Марьям-апы стесняюсь.

— А ты не стесняйся.

— Все же… Она ведь немного другая. Не как мы, с мягкой душой… А мы… как говорит Абыз Чичи, Уразметы, — улыбнулась она.

Иштуган, в свою очередь, ответил ей улыбкой.

— Я ведь, Гульчира, в этом деле плохой советчик. Наверное, каждое мое слово лязгает железом.

— И все же, абы, ты лучше поймешь меня. В сердце у меня — только Азат, сколько бы и чего ни плели. Я была у него… вместе с товарищами. Проводили его… Может, плохо сделала, что пошла. Может, неприлично девушке…

— Девушке, может, и неприлично, но ты, Гульчира, хорошо сделала, что пошла, — сказал Иштуган, довольный, что сама собой отпала необходимость касаться Антонова.

— Ты, значит, не ругаешь меня, абы? Я не унизила своей гордости?

— По-моему, настоящая любовь выше всяких других чувств, в том числе и гордости.

— Спасибо, абы. Теперь я не побоюсь сделать шаг еще более смелый. Ты мой союзник. Верно?

— Ты об этом, надеюсь, и раньше знала.

— Раньше — другое дело… Спасибо, абы, за разговор. — И Гульчира поцеловала брата.

— Марьям скажи спасибо. Сам бы не дошел до таких тонкостей.

5

Объяснение с Ильмурзой состарило Сулеймана. Второй день он ходит и ходит без конца по своей комнате, и глаза у него сердито поблескивают. Но уже нет в нем прежней ярости, что ключом кипела при первом разговоре с сыном.

«Эх-хе-хе… Ильмурза! — Глухой бессильный стон рвется из груди. — Угодил в самое сердце… Еще как стукнул-то!..» И снова вместо упрямого «га» бессильный, глухой стон. Правда, он ничего особенного и не ждал от этого беспутного. И не раз по-отцовски предупреждал Ильмурзу. Не раз горевал про себя, предчувствуя беду, и, хотя виду не подавал, ни минуты не знал покоя. И все же, чтобы он, его сын, попросту сбежал с целины, сбежал, позабыв о мужестве, о своем достоинстве, об Уразметовых, — такой низости от Ильмурзы Сулейман никак не ожидал.

Считается, что яблоко от яблони далеко не падает. Падает, оказывается! «Да еще куда закатится-то, проклятое!» — бормотал Сулейман. И вместе с тем все настойчивее овладевало им другое чувство. Ильмурза — такая же своя кровь, как и другие дети. Какой палец ни отрежь — все больно… И тут мысли его мешались, как перемешивает песок и гальку волна, ударившая о берег.

Мучительно не хотелось верить, что Ильмурза, его Ильмурза, потерял окончательно совесть. Одно, во всяком случае, чувствовал он ясно, — нельзя ему, не имеет он права вот так просто взять и отвернуться от сына. Не у каждого детство кончается в шестнадцать — семнадцать лет. Зрелость, как и весна, иной раз запаздывает.

Крутой, взрывающийся Сулейман умел обуздывать свой нрав при надобности. Словно всадник, что на полном скаку останавливает коня, удилами разрывая ему губы и вздымая на дыбы. В такие минуты он стонал, метался как угорелый, не находя себе места, и все же наступал момент — и Сулейман, осознав свою неправоту, беспощадно себя укрощал. Он чувствовал, что главным мерилом всех его поступков должно быть неуклонное стремление сохранить дружную семью, сберечь трудовую честь Уразметовых. Надо ли сейчас широко разглашать, что происходит в его семье? Нет, надо сделать все возможное, чтобы Ильмурза вернулся на целину. Не объелся же он белены! Должен наконец образумиться.