Огни Новороссийска - [19]

— Поведем все сразу огонь и будем выбегать группами, по три человека… Важно перебежать поляну.

— Если меня ранят, прошу, как друга, пристрели… Не хочу живым попадаться в руки гестаповцев, — просил меня Адельгейм.

Решили отходить группами по три человека по совершенно открытому простреливаемому месту. У нас было четыре дегтяревских ручных пулемета с круглыми дисками.

— Огонь! Залпами! — скомандовал Куранов.

Повели огонь из пулеметов и револьверов, и три наших товарища, сбросив сапоги, из которых вывалились ложки, побежали — самое трудное было решиться бежать. Двое сразу были убиты, один добрался до гребня холма, скрылся в траншее и повел оттуда фланкирующий огонь из автомата.

Будь что будет, — кладу пилотку за пазуху, чтобы не потерять. Пилотка мне не нравится — какое-то издевательство над мужским достоинством, но она, видимо, приспособлена для ношения под каской. Каски у меня нет.

Наган, зажатый в руке, становится мокрым, я весь обливаюсь холодным потом. Бежал я в третьей группе, падая через каждые пятнадцать шагов, откатывался с места падения, стремительно вскакивал, снова бежал и падал. Сердце билось у горла, мешало дышать. В нашей группе на поляне убили старшего политрука, фамилии которого я не знал.

Впереди широким спортивным шагом мчался красивый и гордый Куранов, но он не спасал свою жизнь, он спасал полк, он был нужен отступившим в беспорядке бойцам.

Когда я добрался до траншеи, со мной оказался красноармеец узбек. Он все просил, чтобы я не оставил его одного. Нам предстояло спуститься с холма и бежать еще метров двести до спасительных волн ржи, где можно было исчезнуть, как в море.

Бежать вверх, на взволок, было тяжело. Нас засыпали минами, и два танка, издали казавшиеся игрушечными, зайдя с фланга, стреляли из пулеметов.

Мина разорвалась в нескольких шагах от меня, сорвала шинель, накинутую внапашку, засыпала землей. Огонь брызнул во все стороны, как кровь. Яркие круги поплыли перед глазами, в ушах зашумело, я был контужен и, теряя сознание, запомнил белый взрыв, точно вспышку магния, после которой уже ничего не видишь.

Очнулся я от удара снаряда, разорвавшегося рядом. Узбек лежал невдалеке, всем телом вжавшись в землю. Снова пригибаясь, мы мчались, падая и отползая через каждые тридцать шагов, бежали так, словно нас нес ветер. У самой ржи, где можно было считать себя в безопасности, узбек пал замертво. Пуля вошла ему в шею и вышла через глаз. Жаль, что я не успел спросить его имени, а искать красноармейскую книжку было некогда. Из разорвавшегося вещевого мешка его вывалилась пачка чаю и кусочки рафинада.

Я вбежал в рожь и увидел там Куранова и Адель- гейма. Внезапная слабость охватила меня. Не отдышавшись, я не мог бы пройти и пяти шагов.

Из двадцати человек, бывших на КП, в живых осталось шесть, два из них были ранены. Левый рукав гимнастерки Куранова пропитался кровью. Комиссар сорвал колосок, морщась от боли, вышелушил зерна на ладонь, проговорил:

— Завидный урожай. Центнеров двадцать пять с каждого гектара можно убрать… Подумать только, все это наша советская земля и мы ее отдаем фашистам… Сюда бы царицу полей — пехоту, она бы решила задачу, а мы вот, танкисты, драпанули. Стыдно!

Вспышка отчаяния на минуту охватила его. Руки его были обожжены стволом разогревшегося автомата, и он попросил перевязать их.

— Хорошо было бы облить их крепким холодным чаем, — сказал я.

Немилосердно палило солнце.

— Хочешь чаю с лимоном? — шутливо спросил Адельгейм.

У меня потекли слюнки.

Мы добрались до лужи, налитой дождем, и с жадностью напились из нее. Потом вошли в фруктовый сад и стали рвать вишни, в которых как бы сосредоточился сейчас весь смысл жизни, вся ее красота и радости.

— Если бы тебя убили, какие бы ты произнес последние слова перед смертью? — спросил меня Куранов, бархаткой, вынутой из полевой сумки, счищая пыль с сапог.

— А все-таки я прожил хорошую жизнь, — ответил я.

Со всех сторон сходились красноармейцы, ковыляли измученные раненые. Все хотели пить, но воды не было.

Раненых укладывали на грузовики, застланные свежей травой. Валя Лазорик и две хорошенькие девушки-связистки из сожженного Тульчина, героически делившие с солдатами тяжелую мужскую судьбу, перевязывали окровавленных бойцов, вливали им в рот по несколько капель водки, разбавленной морфием. Водка успокаивала боль, возвращала силы. Рядом с санитарками, не отходя от них ни на шаг, находилась босая девочка лет восьми, подобранная в разрушенном селе. Нитки от бинта, приставшие к волосам ребенка, напоминали седую прядь.

Пулевых ранений у бойцов почти не видно, лишь кое-где встречаются рядком две-три пули — следы автоматического оружия. Большинство ран нанесено осколками мин.

Невдалеке дымили походные кухни, пахло поджаренным салом. Оттуда веяло домашним уютом.

Остатки полка собрались в лесу.

— Неудача какая, — сказал раненый, перевязывая себе голову индивидуальным пакетом. — Артиллерия не играла, а атаковать без музыки никак нельзя… Никак нельзя!

— Бой не окончен, еще неизвестно, кто кого положит на обе лопатки, — ответил ефрейтор с черными петлицами танкиста.

В сопровождении четырех танков приехал командир дивизии полковник Старков. Пожилой и толстый, по натуре склонный волноваться по всякому поводу, он приказал вторично брать город. Приказ есть приказ, и люди вновь стали готовиться к наступлению.