Огни на равнине - [53]

Мой доктор – глупец. Он на пять лет младше меня. Постоянно шмыгает «насекомоядным» носом и с шумом втягивает в себя сопли. Этот лопух даже не подозревает, что я изучил симптомы шизофрении и ретроградной амнезии и стал обитателем сумасшедшего дома по собственному желанию. Его познания в области психиатрии столь же поверхностны, как мои в области теологии.

Впрочем, используя различные экспериментальные методы лечения, такие как искусственный сон и шоковая терапия, он избавил меня от приступов психопатической анорексии и тем самым исключил лишний источник раздражения из моей повседневной жизни. За это я ему очень признателен.

Деньги, которые я получил от продажи дома, похоже, обеспечат мне долгое пребывание в этой обители, позволят похоронить себя в четырех стенах отдельной палаты. Я отказался от услуг сиделки и медсестры. Помощь жены тоже отверг. Своей супруге я предложил развод; как ни странно, она согласилась. Общий интерес к моей болезни поспособствовал возникновению своеобразных сентиментальных отношений между ней и моим врачом.

Теперь я сижу в своей комнате в полном одиночестве. Жена больше не навещает меня, но я прекрасно знаю, что она часто наведывается в лес, темнеющий перед лечебницей. Под сенью красных сосен проходят ее любовные свидания с доктором.

Мне наплевать. Все мужчины – людоеды, все женщины – шлюхи. Поведение каждого из нас должно соответствовать нашей натуре.

Доктор читает мои записи, уже дошел до того эпизода, в котором я теряю память. Он посмеивается и с приторной улыбочкой заявляет:

– Очень хорошо написано. Словно роман читаешь, честное слово! Жаль, что из-за вашей частичной амнезии отсутствует последняя глава воспоминаний. Но мы на верном пути! Ключ к разгадке вашей болезни мы отыщем именно здесь…

Забытое мною продолжает жить во мне, словно яркое пятно во мраке. Я направляю прожектор памяти в темные глубины своего прошлого, но, как только луч высвечивает затвор винтовки, усеянный каплями дождя, у меня наступает затмение и я не могу продвинуться глубже. А вновь память моя включается в тот миг, когда я оказываюсь на операционном столе в американском полевом госпитале. Десять дней отделяют один от другого два эпизода моей жизни. Быть может, именно там скрыто связующее звено, которое соединит настоящее с прошлым.

Поскольку в моей памяти полностью отсутствуют какие-либо картины и образы того периода, я решил проникнуть в неведомую зону, используя свою способность выстраивать умозаключения. Логика тоже может быть полезной в процессе воспоминания.

Врач пристально смотрит на меня. В его взгляде я угадываю самодовольство человека, который полагает, будто проник в тайны чужой души. Он кивает и покидает мою комнату. В полном одиночестве я отправляюсь с сад. Сажусь на лавку, смотрю, как октябрьское солнце накидывает на сосны длинные тени и они сползают вниз, на желто-зеленую лужайку, выпуская на свободу сонм лиловых пятен. Получив определенный стимул в разговоре с доктором, мой мозг начинает прясть нить рассуждений…

Партизаны схватили меня недалеко от города Ормок, по крайней мере, так было обозначено на моей нашивке военнопленного. Однако последнее, что я помню, – это горный лес. Он находился на значительном расстоянии от района, контролируемого партизанами. Видимо, я проделал немалый путь пешком. Но какую цель я преследовал? Куда шел?

На следующую ночь после убийства филиппинской женщины я выбросил винтовку, посчитав, что именно она стала причиной преступления, и больше не прикасался к огнестрельному оружию до момента столкновения с людоедом. Тогда я решительно схватил винтовку и не выпускал ее из рук даже после убийства Нагамацу. Из всего этого можно сделать вывод, что я не расставался с винтовкой и все то время, пока в беспамятстве скитался по острову. Разве это не свидетельствовало о том, что я призван был олицетворять гнев Божий?

Но Бога нет. Его существование столь зыбко и малоубедительно, что целиком зависит от стремления людей веровать. Вопрос в следующем: неужели я действительно находился во власти иллюзии, полагая, что олицетворяю божественный гнев?

В моем представлении образ филиппинцев тесно переплетался с огнем. Я не знал, почему островитяне разводили костры; избавлялись ли они так от мусора и соломы, поджигали траву, чтобы улучшить будущий урожай, или же сигнальным дымом оповещали друг друга о близком присутствии нас, японских солдат. Как бы то ни было, во время бесконечных скитаний по острову дым и огонь ассоциировались у меня с партизанами. Я представлял себе темные фигуры, крадущиеся за завесой пламени.

Возможно ли, что я вновь вижу огни на равнине?

У меня в ушах – а быть может, в глубине души – раздается приглушенный звук, словно кто-то с ускорением бьет в барабан. Барабанная дробь сыплется на продолговатые тени красных сосен, что высятся передо мной, падает на миражи огней, которые в безлюдных районах острова Лейте постоянно сопровождали меня, опережая каждый мой шаг.

Я чувствую, как здесь, на равнине Мусаси, простирающейся во все стороны вокруг больницы, в воздух поднимаются искры бесчисленные невидимых костров. Я чувствую, как серый сумрак забытья спорадически озаряется россыпью отблесков этих огней. И нет никаких мыслей, никаких ощущений: только это отражение является реальностью.