Огненный столб - [37]

— Не все, — возразила Леа. — Некоторые обратятся к нему по собственной воле. Они приведут еще кого-то. Вера будет расти, как все живое, и продолжаться после жизни простого смертного.

— Нет, — сказал царь. — Твой народ, возможно, так поступил бы. Но у моего народа тысячелетние боги. Тот, кто придет заново и один, будет как ребенок против целого войска.

— А когда ты умрешь, что тогда? Твой бог тоже умрет, потому что кроме тебя в него никто не верит.

— Мой Бог существует, верит ли в него весь мир, или один человек. Или лишь одна женщина. Я хотел бы оставить после себя сына, чтобы он был его голосом среди мужчин. Но я оставляю дочерей… — Его голос прервался.

— Меритатон жива, и Мериатон-та-Шерит, — вмешалась Нофрет, — и Анхесенпаатон.

— А мои красавицы? Малютка Сотепенра?

— Они умерли.

Голова царя склонилась, как будто внезапно стала слишком тяжела для его шеи.

— Атон испытывает меня… Ох, как жестоко он испытывает меня.

— Атон убивает твоих детей, — разозлилась Нофрет. — Не можешь ли ты сказать ему, чтобы он перестал? Люди говорят, что это вовсе не Атон и не какой-нибудь другой фальшивым бог, но истинные боги Египта поднялись против захватчика.

— Мой Бог не подчинится никому, — сказал царь.

— Ты можешь хотя бы его спросить? — С Нофрет было довольно. Нелепость ситуации мучила ее подобно боли — царь в одежде жителя пустынь апиру спорил о божественных тонкостях с провидицей Леа, когда во дворце умирали или уже умерли его дети. — Что ж, беги дальше, если хочешь. А я возвращаюсь к своим обязанностям. Царице-матери необходим каждый, кто еще может ходить или стоять. Желаю тебе получить удовольствие от твоего досуга, господин мой царь.

Похоже, Нофрет потрясла его еще больше, чем Леа. Она не поняла, почему. Леа высказала ему неприкрытую правду. Нофрет просто сообщила, что собирается делать. Может быть, поэтому он и был так ошеломлен. Царь Эхнатон не намеревался действовать, если можно было мечтать.

Он поднялся, распрямляясь, словно длинноногая птица. Одежда на нем, наверное, принадлежала Агарону: была достаточно длинная, но раза в два шире, чем надо. Царь не обращал на это внимания, только поддернул рукава, но они снова упали. Царь снова с раздражением подтянул их, закатал, как человек, собирающийся приняться за работу, и забыл о них.

— Ты не смеешь уходить, — сказал он Нофрет. — Я запрещаю тебе.

Девушка повернулась к нему. Сердце ее сильно билось.

— Я служу твоей дочери и царице-матери. Сейчас я нужна им гораздо больше, чем тебе.

— Но у меня здесь нет больше никакой прислуги, — слова прозвучали устало и странно испуганно. Похоже, царь никогда в жизни не бывал один, никуда не отправлялся без, по меньшей мере, дюжины людей, следующих за ним тенью.

А здесь были только Нофрет, Леа, которая, судя по всему, не стала бы прислуживать никому, и молчаливый Иоханан, хлопающий глазами от изумления. Юноша словно лишился дара речи, как только узнал царя. Нофрет никак не ожидала, что он может до немоты благоговеть перед кем-либо, даже перед Эхнатоном. Похоже, она не так хорошо его знала, как казалось.

— Эти люди, — объяснила она, — мои друзья. Я им доверяю. Они позаботятся о тебе, пока ты не пожелаешь вернуться назад во дворец.

Нофрет вовсе не хотела задеть царя, но сделала именно это. Она бросила вызов, а царь все-таки был мужчиной. Он неохотно поднялся.

— Тогда пошли, — сказала она нелюбезно, — и побыстрее. Ночь наступит прежде, чем мы дойдем до ворот.

— А ворота запирают после захода солнца. — Царь выдержал ее взгляд. — Да, кое-что я все-таки замечаю.

Эхнатон был не тем человеком, который мог понравиться Нофрет, но его это не волновало. Восхищения он не заслуживал, и все же следовало признать, что царь — человек интересный. Он часто говорил и делал очень неожиданные вещи.

Нофрет сказала Леа много вежливых слов, и та понимающе улыбнулась. Царь, конечно, промолчал. Цари никогда не благодарят подданных за заботу, так как имеют на нее законное право.

Медленно шагая лицом к закату, Нофрет вела царя обратно в Ахетатон.

13

Эхнатон вернулся во дворец, но вовсе не стал более сильным царем, несмотря на уроки, полученные у Леа. Теперь он проводил в храме только дни, возвращаясь на ночь в собственную постель и часто разделяя ее с госпожой Кийей. Несомненно, он скорбел по Нефертити. Но, как замечала Нофрет, скорбь никогда не мешала мужчинам получать удовольствие, где удастся.

Царицу Нефертити и ее детей бальзамировали как положено, целых семьдесят дней. Бальзамировщики могли сильно сократить процедуру для любого вельможи Двух Царств, но для царицы и царевен не пропустили ни единой мелочи.

Задолго до того, как это время истекло, царицу — мать Тийю тоже уложили рядом с ними в раствор солей.

Она скрывала свою болезнь с искусством женщины, привычной к придворным хитростям, и правила с самого начала чумы до того момента, когда, поднимаясь с трона после долгого приемного дня, покачнулась и упала на руки Анхесенпаатон.

Царевна с трудом удержала неожиданный груз. «Бабушка, — сказала она. — Госпожа». Девочка дотронулась до щеки царицы-матери и в испуге отдернула руку.

Нофрет не нужно было прикасаться к Тийе: она и так знала, что та вся горит. Большинство умиравших от этой болезни сгорали от лихорадки медленно, постепенно обращаясь в пепел. Некоторые вспыхивали, как факелы, и после дня слабости и поднимающегося жара наступала смерть.