Огненный кров - [19]

Родная мать подслушала разговор и сказала: «Валяйте! Все мое поколение прошло через тюрьму. Я что, лучше других?»

— Какая тюрьма? — кричала Татьяна.

— Я буду к тебе ездить каждый день, — бормотала мать.

Но ездила, через день, Татьяна. И бабушка ей говорила:

— Ну, что печалиться, детка, если сделать из людей сволочей — главная задача коммунизма? И никто тут не лучше. Никто! Поверь и успокойся — ни-кто.

Потом родилась Варька — поменялись жильем с родителями. Теперь живут, слушая ночами Варькину музыку. И уже без вариантов. Денег на жилье для дочери у них нет. Перспектива тут одна: если они умрут. Или бабушка с дедушкой. Это не мысль, не план, не надежда. Это так — ясный след коммунизма, закаменевший в условиях капитализма. Так вот кольнет боль и стыд — и живи дальше. Или не живи. Никто никого на этом свете не держит. После тебя останутся как минимум квадраты.

— Возьми с собой папу, — сказала Татьяна совсем другим голосом и уже застыдилась своей непоследовательности. «Как дерьмо в проруби», — сказала она себе.

— Нет, — ответила мать. — Я поеду с Андре.

— Это кто? — спросила Таня рассеянно.

— Мой друг. Он ведь меня спас, когда это все случилось. Если бы не он…

Татьяне хотелось крикнуть матери, что никто ее не взрывал, а значит, и не спасал. Но она смолчала. Ее вдруг охватило предчувствие, что все это не так просто — звонок Юлии, сгоревшая когда-то родственница, бабушка в лечебнице и Андре, который уныло сидел сегодня здесь на стуле, а когда ушел, то ей захотелось выбросить стул вослед.

— С тобой поеду я.

Бабушка довольно проворно вышла им навстречу.

— Боже, Танечка! Тебе так к лицу этот лиловый шарф. За этот цвет мне досталось по морде. 22 июня сорок первого года я надела лиловое в черный горох платье, которое сшила ко дню своего рождения. Мне исполнилось двадцать семь, а твоей матери год. Я тогда была одна дома и не слушала радио, я смотрела на себя в зеркало. После твоего кормления, — она посмотрела на Веру Николаевну, — это должен был быть мой первый выход в свет. Платье изорвали в клочья мужнины родственники. Они слушали радио о начале войны, и я им, естественно, показалась радостно неприличной.

— Можно понять, — сказала Вера Николаевна.

— Что? Так и рвали на вас платье? — спросила Татьяна.

— Кто-то взял за фонарик рукава, кто-то за бант, третий за пояс. Шифон был дрек, фальшивка, не выдержал патриотизма. Советская власть ведь не прощала никому несоответствия утвержденным понятиям. И еще она ненавидела индивидуальную радость. Радостно должно быть или всем, или никому. Я это вызубрила назубок значительно раньше. Но в тот день, дура, забыла. Так жалко было платье… С чем пожаловали, девушки?

Ну и какая тема для разговора годится после этого? Тема здоровья, советской власти или качества тогдашнего шифона?

— Мама, — сказала Вера Николаевна, — вспомни про ту девушку, которую спалили вместе с Луганскими.

— Марусю? Она была мне троюродная сестра и сирота. Ее родителей уничтожили как классовых врагов. Мы забрали ее к себе. Наша семья была городская. Папа был железнодорожником, не пахал, не сеял. Марусе искали работу, но где она была, эта работа, на станции Попасная? Луганские кем-то нам приходились и жили на хуторе, они были как бы наособицу, и их пока власти обходили. Хороводил тогда всем Васька Луганский, отпетая сволочь, но родственников на хуторе как бы оберегал. Вот Маруся и пошла в няньки к ним. Там было четверо детей. Хуторянские Луганские были молодые и плодились хорошо.

— А у Василия были дети? — спросила Татьяна.

— Сын-оторва. И, кажется, дочки? Не помню. Маруся была очень довольна своей работой у другого Луганского. Вежливая семья, без скандалов. У нее даже стал завязываться роман с кем-то из деревенских. Или ей так казалось, трудно сказать. А потом мы узнали, что команда Василия Луганского сожгла их дом и подворье, никто не спасся. В газете писали, что уничтожено еще одно гнездо контрреволюции, у которого была прямая шпионская связь с заграницей. Родители сожженных действительно уехали еще во время войны, до революции. Остались сын с женой на сносях, мальчишка старшенький и двое маленьких. Вырубили род под корень.

— Часть рода, — сказала Татьяна. — Другие-то живы.

— А что им сделается? Это было их время. А теперь скажите, с чего такой интерес.

— Тут убили одного Луганского с дочерью, — сказала Татьяна.

— Значит, теперь они бьют своих, — засмеялась бабушка. — Как это поет «Машина»: «Вот новый поворот, и мотор ревет»…

— Какая машина? — растерянно спросила Вера Николаевна.

— Бабуля, ты молодец, раз поешь молодые песни.

— Ну какие они уже молодые? — засмеялась бабушка. — Молодые — это «Муси-пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе рядом с тобой».

— Она спятила, — сказала Вера Николаевна на ухо Татьяне.

— Не бойся, дочь! Ефимову сто с лишним, а он рисует. Моисееву тоже — он пляшет, а мне всего ничего, девяносто два. И я пережила и революцию, и даже перестройку. Держите меня в курсе Луганских, мне очень нравится эта история.

Он был в уборной, когда услышал голос мамы, странный такой.

— Ник! Ник! Помоги мне! Где ты?

Он выскочил, но дом был уже в огне. Он видел, как мама разбила окно и с маленьким Мишкой на руках пыталась вылезть. Ее срезали пулей. В другом окне срезали няню Марусю с маленькой Олечкой. В третьем окне убили отца. Потом на всякий случай стали палить по всем окнам. Они так ярко виделись на фоне огня — дед Василий и его сын Иван, и другой его хлопец, мальчишка, может, не намного старше его самого, сын от второй жены Василия; отец говорил, что она у него местная фельдшерица и ярая большевичка. Но ни с ней, ни с сыном Василий никогда брата не навещал. «Успеется, — говорил, — гостевать». «Как хоть зовут моего двоюродного брата?» — спрашивал отец. «Володька», — отвечал Василий.