Огненный кров - [18]

Она поехала к матери. Вот кто развалился от того взрыва, можно сказать, навсегда. Каждый раз Вера Николаевна ощупывает дочь, будто ей надо окончательно убедиться: она жива и ничего с ней не случилось. Иногда у матери сидит этот неприкаянный учитель, который был тогда. В его глазах, когда он смотрит на мать, столько страдания, что сразу возникают две мысли, хорошая и плохая. Хорошая — что мы еще не все говно, что живет в человеке боль не от плохого пищеварения, а от жалости и сочувствия. Плохая же… Зачем травить душу матери своим приходом, если ты все равно не знаешь петушиного слова для своей старой подруги? А то только нюни. Господи, а ты сама, дочь, знаешь? Встань и иди! Иди и смотри! Обрящий да увидит! Сколько еще цитат можно вспомнить?

Мать зачем-то интересуется Луганскими, она хочет что-то вспомнить, что напрочь забыла. Откуда-то она знает эту фамилию. Или, точнее, ей кажется, что знала… Связано ли это с городом Луганском? Она там никогда не была. А может, с лугами? С какими? Мать всю жизнь прожила на каком-нибудь этаже, среди панельных стен, а до того — деревянных. Отдыхать ездила на море. Так было принято: летом всем на море. Не на луга… Был еще поэт, но он Луговской, не Луганский. «Без понятия. Не читала, — думает Татьяна. — Фамилия тут ни при чем».

У матери трясутся руки. И Таня выпроваживает грустного друга, сидящего как-то неуверенно и боком. Ей надо накормить мать супом. Это сложно: приходится подкладывать под подбородок полотенце. Лицо у матери детское. Детское в морщинах. Отнюдь не мимических. Морщины-борозды, по которым проехала жизнь всем, чем могла. Ах, как любят в России, хоть в советской, хоть до-, хоть пост-, ездить по человекам. Главное государственное дело. Гусеницами ли, колесами, шинами от «мерседесов». Главное — прокатиться по живому. Сам дурак, что не зацепился за борт или не отскочил в сторону. Ты что, без понятия, что страна едет?.. Незнамо куда, правда. Но это уже вопрос к философам.

— Мама! Открой рот шире! Слышишь меня? Шире! Ну что ты как маленькая.

А ведь ее никто не взрывал, просто она испугалась, что могут взорвать ее дочь. Всего ничего — в этой стране постоянное ожидание беды. Слева, справа, сверху, снизу…

А тут еще телефонный звонок. Пришлось отставить тарелку, вытереть матери лицо и взять трубку.

— Верочка! Это я! — Голос чужой, издалека.

— Это не Вера. Это Таня.

— Таня! Господи! Я не узнала твой голос. Это Юлия Ивановна. Помнишь, вы как-то с курорта заезжали к нам в Лисичанск.

(Она тогда почему-то ляпнула: «Где-то здесь должны жить эльфы».)

Крохотный зеленый городок. Ее мама — из Попасной, это недалеко. А Юлия Ивановна — бабушкина учительница. У Юлии Ивановны были сестры. Им могло быть уже по сто лет, не меньше. Тогда сколько этой дребезжащей Юлии?

— Да, я помню. Как вы живете?

— Мама звонила, спрашивала, кто такие Луганские. Сима — ты помнишь Симу? — рассказала, что были два брата, между ними была вражда, и во время коллективизации один из братьев спалил семью другого вместе с детьми и няней. Страшная история. Зачем Луганские Вере? Про это лучше не помнить.

— Да низачем. Что-то вспомнила и забыла. Я скажу маме, — ответила Татьяна, будучи уверенной, что ничего подобного она матери не скажет. — Спасибо вам за информацию. Привет передавайте Симе. — И первой положила трубку.

Так не бывает, но так было. Мать смотрела на нее абсолютно осмысленным, даже каким-то помолодевшим взглядом.

— Это была Юля? Я и без нее вспомнила Луганских. У нас одно время, рассказывали, жила сбежавшая жена одного из Луганских, а в доме другого — бывает же такое — сгорела наша сродственница, она нянчила у них ребенка. Так мне говорила мама. Я поеду к ней, расспрошу поподробней.

— Зачем это тебе? И что может помнить девяностолетняя старуха с провалами в памяти? Я запрещаю тебе к ней ездить!

Последние слова Татьяна прокричала и сама услышала в собственном голосе какую-то странную неуверенность. Будто не так уж и бессмыслен этот поход к бабушке, которую определили в дом престарелых по ее, Татьяниному, настоянию. И сейчас вдруг та ее настойчивость кольнула ее болью и стыдом.

Она тогда вышла замуж, и они впятером жили в трехкомнатной хрущевке. Иван был из тех, кому придумали это определение-клеймо — иногородний. В этом слове было много смыслов. Иной — значит, не москвич, второсортный. Иной — значит, посягатель на твои кровные метры. То, что Иван был из Свердловска, города высочайшего интеллекта и какого-то особого таланта и развития, значения не имело. Бал правил сатана, и он насытил исконно русское слово «иной» (не этот, некий) только одним смыслом — не свой, чужой, иноверец. Все вместе — не москвич. Значит, тебе ничего не положено, если только ты не устроился в какое-нибудь специальное место.

От сатаны пошел и вопрос: как быть? Разменяли трехкомнатку на однокомнатку для молодоженов и проходную двухкомнатку — для мамы, папы и бабушки. Бабушка шумела в проходной: двигала стульями, включала на всю мощь телевизор. И она, Татьяна, первая начала разговор о доме стариков. Мама махала руками: «Как ты можешь такое говорить, ведь стыдно же, стыдно! Мать родную…»