Огненный кров - [21]

Он ночью строго взял ее за руку и повел к станции. Зацепиться за товарняк было плевым делом. В мешке была буханка хлеба, вареная картошка и куски ржавой селедки — детдомовский деликатес. Они ехали в дровах, ложась плашмя, чтобы не увидели на станциях и переездах. Ехали ровно столько, на сколько хватило еды. Выпрыгнули в зеленом веселом месте, которое дружелюбно переходило в сельское кладбище. За кладбищем стояла деревня. Решили пройтись побирушками, уже хотелось есть, и выяснить, куда их привез дровяной товарняк.

Юлия Ивановна почему-то расстроилась после разговора с Татьяной. «Она черствая», — подумала она. И поделилась с Симой, когда та пришла с работы.

— Она ищет кровную месть, и зря, — сказала та. — Вот уж кому это не свойственно — русским. Мы ни добра не помним, ни зла. И это не так уж плохо, если разобраться.

— Не помнить добра? — возмутилась Юлия Ивановна. — Ты заговариваешься, девушка.

— Истина, тетя Юля, как правило, бывает такой не подходящей к конкретной ситуации или человеку. О каком добре ты говоришь? У нас его так мало. Просто крохи. Казалось бы, надо особенно помнить его, если мало, но раньше этого возникает вопрос: а почему так? Почему у нас на всех добра никогда не хватает? Как ты сама думаешь, почему?

— Сколько люди его сотворили, столько и есть.

— Ну, вот и твой ответ! И он правильный. Это писатели придумали, что мы, русские, добрые, отзывчивые без меры, что, мол, это горем проверено сто раз. А если горе у нас из года в год и нет ему конца? И жизнь в горе уже не показатель нашей нравственности, а пожиратель ее. Добро становится чудом, которое надо являть и дивиться ему. Оно уже не для людей, оно лишь для сказки. Черноту горя не утешить и не освятить. Мне жаль Татьяну, если она вступила в луганскую сагу. В ней можно пропасть.

— Я тебя не понимаю, — сказала Юлия Ивановна, — а главное, не хочу понимать. Горе закаляет человека, а не превращает его в подонка. Почитай жития святых, не хочешь их — бери доступные для тебя примеры. Глухие балерины. Слепые ученые. Инвалиды-спортсмены. Доктор Гааз. Мень. Серафим Саровский.

— Ну что ж… Это тоже наш путь… Выколоть глаза, проткнуть барабанную перепонку, сломать ноги. Убить кого-нибудь. И потом, наконец, жить по совести.

— Хватит! — закричала Юлия Ивановна. — Как тебе не стыдно! Все перевернуть с ног на голову.

— Даже не спорю. Стыдно. Я ведь и про себя. Но русский проект счастья мне не виден ни в прошлом, ни в будущем. Умирает русский — талантливый дурак. И, может, это хорошо для всех остальных? Мы столько наваляли зла в поисках особого добра. Или, как стыдливо говорят, особого пути.

Лицом к стенке

Они тогда с Олечкой уснули у крохотной могилки, съев с нее свеженькие плюшки и еще теплые яички. Проснулись от плача. Женщина держала на руках Олечку и кричала, что Бог есть и он вернул ей доченьку. Так они попали к тете Вале, только что схоронившей свое единственное дитя. Женщина признала в Оле дочь, а измученная девочка не сопротивлялась. И разве мог быть лучший вариант в их долгом бегстве?

Сам он здесь оставаться не собирался. Сказал, что вернется, и ушел. Ноги, не спрашивая, не отвечая, несли его дальше и дальше. Шел уже сам, не озираясь по сторонам. Его взяли за бродяжничество, и до самой войны он больше мира не видел. Звучит странновато, но так было. А потом его призвали в армию, и он скоро, уже в сентябре, попал в плен по дури командиров, не знающих, где фланг, где тыл, где право, где лево. Приобретенное свойство убегать помогло. Бежал из плена, попал к партизанам. И тут случилось то, чего по законам больших чисел случиться не могло, а по закону тонких материй, справедливости ли, возмездия или чего еще, может, даже судьбы — происходит. Как чудо. Или как полное безобразие.

Верховодил в отряде некий Луганский. Узнал он его враз. Тогда на молоденькой лошади гарцевал пацан и очень сильно гикал. И чем сильнее полыхал их дом, тем громче он гикал, собственным криком приподнимая себя с седла. Этот голос с визгинкой звучал и в отряде. На него он в конце концов и вышел, когда бежал из плена. Брел, брел, и на́ тебе — гик. «Надо же такому быть, — сказал он себе. — Я этот голос слышал». У бежавших из плена документов не бывает. Он назвал себя Крюковым, по фамилии тети Вали. А местом рождения назвал Луганск. Так он стебался перед начальником, мол, ты Луганский и я Луганский.

— Учти! Луганские в плен не попадают, — сказал командир. — Ты у меня всегда будешь в глазу, помни!

Откуда ему было знать, что он сам уже был в глазу у молодого парня. Луганский же хлестнул кнутом по сапогу и гикнул:

— Ты, беглый, мне отряд не позорь. Это для меня святое, коммунистическое.

Теперь они были рядом — сын того старика, который, как рассказал ему отец, всю жизнь подглядывал за бабушкой, а придя домой, лупил нещадно свою старую некрасивую жену, и он, отпрыск той бабушки. Ему тогда было восемь лет, но стало стыдно от этой истории и неловко за бабушку. Он даже был рад, что бабушка далеко, иначе он совсем бы сгорел от стыда.

И вот он — рядом, сын того, кто убил его мать, отца, брата, сестру и няню Марусю. Луганский сам же начал рассказывать, как он, еще мальчишка, и его батя уничтожали кулаков и жгли их каленым железом. В честь его отца стоит теперь колхоз имени Луганского, туда приезжала с концертом артистка из Москвы, она отцу низко поклонилась за народное счастье.