Огненный крест. Бывшие - [260]
А внизу, совсем близко у ног людей, уже захлестывая их, клокочет, поднимаясь, необозримое пространство крови…
Запись из моего дневника (9 июля, вторник, 1970 г.):
«С рассвета — белые лоскутки облаков. Небо густой синевы. И все ярче, горячей солнце. И уже резкие тени в траве, лесу.
Раскачиваются ветки яблони подле моего окна. Скворчат слетки скворцы.
Возле черемухи всегда гудят мухи, жуки, а лепестки на самой длинной ветке (она из тени сарая тянется к свету) свернуты тлей в желтоватые трубочки.
Доцветают купальницы — тропинки под окнами в крупных янтарных лепестках: я привез их из леса и посадил здесь два года назад. Слетки скворцы уже ворчливо скрипят на березах вокруг скворечен.
Я пошел и прилег на штабель теса — горячие доски накалили спину. Солнце быстро заплавило лицо жаром…
Цветут незабудки, полянка у забора — темно-голубая. Напевает мухоловка-пеструшка: повторяющаяся, однообразная песенка.
Чуть заметно подрагивают листья на яблоне — возле самого подоконника.
Измучен литературной работой до степени, когда притупляются инстинкты. Словно в тифу, и этот тиф еще не оставил меня…
К полудню небо принялось хмуриться, то накрапывал дождь, то снова сияло солнце, а вдали погромыхивал гром.
По дороге к озеру вечерами грустно распевают целые хоры зарянок, а совсем возле озера, в темном еловом бору, всегда звучно и громко поет певчий дрозд. Невдалеке поют и другие, но песня этого особенно богата и полнозвучна. Он набирает строфы неторопливо, словно наслаждаясь в паузах отголосками своего чудного покрика. Обычно поет он в сумерках, когда лес погружен в тишину, и уже бело выходит луна — без света, пустая, недвижная. Этот бор на болотистой почве. В сильные ветры здесь часто рушатся ели. Тропинки замшелые. Шаг по ним бесшумен. А вокруг смещаются столбики комаров…
Благословенно лето, благословенно тепло, благословенны звери, листья, трава, ветры, реки и солнце!
И будь проклята эта борьба за жирный кусок, насыщение честолюбия, подлая и преступная возня за власть! Каким-то гнойным нарывом на теле природы эти дела людские…
Солнце, трава, дороги, лесные закоулки, тихие ручьи… кланяюсь вам, люблю вас. Для меня только вы и есть правда жизни…»
Я знаю чудовищную русскую поговорку: «Москва слезам, не верит».
Она это доказала.
И все же. «Есть и высокое в мире, и даже торжествующему злу не поглотить это высокое…»
Август 1983 г. — апрель 1990 г.[152]
Р. S. Моя квартира на последнем, седьмом этаже. Дом на холме, и она капитанским мостиком возвышается над всей округой.
За окнами — Ленинградский проспект, метро «Сокол», через парк — дом, там жила мама. Не увижу я ее больше, никогда не увижу…
В этих местах прошли моя юность, молодость…
Моя горячая нежность пишущей машинке «Olympia». Она во все годы работы ни разу не подвела меня, вынесла все десятки тысяч страниц черновиков и беловика!
Почти 31 год работы над этой темой — позади. Я чувствовал себя то открывателем, то узником, то хранителем истины, то измученным, почти сломленным человеком. Но я выстоял. Вот она, стопка рукописи: 31 год работы — в ней.
