Огненный дождь - [34]

— Несправедливо мненье ваше! —

воскликнул с пылом я в ответ. —

И аромат хорош, и цвет,

но знаю: есть цветок и краше.

И ты за рыцарский порыв

меня улыбкой наградила.

Садовник прочь побрел уныло,

в молчанье голову склонив.

Перевод Кирилла Корконосенко

ПЕСНЯ О НАУКЕ ЛЮБВИ^{109}

Еще не изведав любви твоей меда, —

а слаще его в мире, видимо, нет, —

пытался постигнуть я жизни секрет,

ученым мужам не давал я прохода.

Твоей добиваясь любви непрестанно,

желая услышать ответный твой зов,

я спрашивал всех, каких мог, мудрецов:

скажите, в чем смерти великая тайна?

И ныне, любовью жестоко терзаем,

изранен, донельзя измучен душой,

я знаю, как знают и врач, и больной,

зачем мы живем и зачем умираем.

Перевод Артема Андреева

* * *

ПЕСНЬ ВО СЛАВУ ЖИЗНИ

        (Фрагменты)

Бодрая заря златая

нас проснуться побуждает

и любовь в нас пробуждает,

словно дева молодая.

Нежен свет лазурноглазый

со звездой в небесном створе, —

но ее сокроют вскоре

кроною густою вязы.

Над землею вновь струится

свет, слепящий красотою,

и молитвою святою

к небесам взлетает птица.

Над поляною тенистой

свет-волшебник проплывает

и алмазами сверкает

в утренней траве росистой.

Свет, наш мир омывший щедро

до морских бровей соленых^{110},

песен жаждет он стозвонных

и от птицы, и от ветра.

<…>

Любовь живет победоносно

в цветущей розе, в деве юной,

она весенней ночью лунной

летит посланницею звездной.

Она — идиллия лесная,

где кипарис во всем величье

стоит, как страж надежный, птичье

гнездо ветвями охраняя.

Вина веселье золотое, —

в нем розы нежно расцветают,

в нем клавиши зубов сверкают

улыбкой ярко молодою.

Страсть, побеждающая в каждой

душе преступные желанья.

И в зное бронзовом рычанье

льва, что вконец измучен жаждой.

Сон ткани тюлевой, рожденной

лететь крылато, словно птица.

Глаза любимой — в них лучится

лазурь морей и небосклона.

Перевод Виктора Андреева

Из сборника «Роковые рассказы» >{111}

Секрет Дон Хуана >{112}

Как-то недавно мы притащились на одну из наших, по обыкновению пустячных и оттого ставших повинностью, встреч в этом суматошном, ошалевшем от избытка людей городе, как водится, опоздав, — в столице на свидания принято опаздывать; ясное дело, речь не о любовных свиданиях, надеюсь, на них являются вовремя, — и нам не удалось сразу найти отдельный кабинет в этом, по мне слишком шумном, ресторане, который, однако, наш амфитрион^{113} Хулио Д. считает в Буэнос-Айресе единственным, где прилично кормят и где могут спокойно посидеть четверо друзей, пожелавших без газетчиков отметить возвращение одного из них.

Итак, нам пришлось влиться в эту публику, разумеется очень нарядную, смешаться со всеми этими очень белокурыми дамами, очень тщательно выбритыми мужчинами, смириться с очень назойливым оркестром и с освещением, как в ювелирной лавке, пронзительно высвечивающим смысл пристальных взоров и цену вызывающих бриллиантов. Впрочем, на правах привилегированного клиента Хулио Д. заручился обещанием предоставить нам первый же освободившийся кабинет, чтобы выпить кофе в уединении.

Все вы так хорошо знаете Хулио Д., что охотно простите мне усечение его фамилии, которую вы без труда угадали; я ее не называю из приличия; впрочем, в данном случае смешно говорить о приличиях, ведь обладатель этого имени, как всегда, опоздал, хотя сам нас пригласил. Но беззаботному нашему приятелю неизменно все прощается за пылкую и безграничную преданность тем, кто заслужил его дружбу, а равно за несокрушимую приверженность пороку, ставшему притчей во языцех. Хулио Д. — душа-человек, настоящий мужчина, золотое сердце во всех смыслах, но что касается точности, он как дорогие женские часики, которые всегда врут. Сравнение принадлежит Хулиану Эгиа, который как-то раз в фехтовальном клубе, говоря о — «восхитительной ненадежности» и невозмутимой отваге нашего друга, чьим секундантом он был в тех двух всем памятных поединках, сострил, по своему обыкновению:

— Как добрый стоик, он безразличен к своему часу…

Теперь уж вы все поняли, о ком речь.

Зато нет решительно никаких причин скрывать имена двух других сотрапезников: Фабиана Лемоса, известного спортсмена, любителя и знатока античности — жаль, он ничего не публикует, — и вечного скитальца и блестящего рассказчика Хулиана Эгиа, шестьдесят пять годков проведшего в неустанных странствиях, этакого томящегося бродягу-художника; он в странствиях по всем столицам мира, за исключением нашей — и его собственной, ведь он плоть от плоти ее, хотя бывает здесь не больше месяца в году; впрочем, это не мешает ему всем говорить, что вообще-то столица, по его мнению, очаровательнейшая на свете дурнушка.

Таков Хулиан Эгиа: блестящ, элегантен, остроумен, хотя во всем знает меру, многоопытен и даже мудр, как всякий великий путешественник и великий книгочей с такой, знаете, романтической жилкой и невероятными историями, усомниться в которых — боже упаси, потому что в наказание — гробовое молчание, а нам — умирать от любопытства.

Как я уже говорил, мы собрались, чтобы отметить возвращение из путешествия.

Путешественник выглядел довольным, как никогда.

— Безошибочная примета, что скоро ты снова уедешь, — сказал Лемос, которому тридцатилетняя разница в возрасте не помешала с юной бесцеремонностью обратиться к старшему на «ты», благо что выглядел тот свежо и молодо.