Огненный азимут - [2]

Валенда стоял на коленях, чертя на выгоревшей траве план. В его согбенной фигуре было нечто потешное, вызы­вающее улыбку.

— Давай, давай, стратег,— подзадорил его Тышкевич.— Теперь все в стратегию бросились. Самая модная наука... А немец прет.

— А ты не смейся.

В чаще что-то треснуло. Оба круто повернулись. Кто-то шел, осторожно раздвигая ветви. Появилась Прусова, секре­тарь Жиженского сельсовета. Присев рядом с мужчинами, она долго обмахивала потное лицо березовой веточкой...

— Ну, что нового? — спросил Тышкевич.

— Все уже эвакуировались. Забежала в райком — ни­кого.

— Оно и так видно,— оборвал ее Валенда, а сам поду­мал: "К нашему берегу ничего путного не пристанет. Кому лодки и барки, а нам мусор и палки. Хотя бы уж бабу лад­ную прислали, а то черт знает что..."

Прусова действительно была некрасива: прямые жесткие волосы вылезали из-под косынки, на рябоватом лице видне­лись потеки от пота, рот широкий, шея длинная, грудь плоская.

Тышкевич сел, по-татарски поджав ноги, провел ладонью по голове. Веру он знал давно. Три года учил ее в Жиженской школе. И оттого, что это была его ученица, которую он и нынче считал девчонкой, и оттого, что Вера еще в школе отличалась живым умом и сердечностью, ему захотелось разделить с нею свои тревоги.

— Что ж это, Вера? Все отступают... а мы остаемся.

В карих, почти черных глазах Прусовой блеснули огоньки.

— Паникуете, товарищ Тышкевич?!

Валенда усмехнулся. "Такая что хочешь приклеит. Да и ему не следует так говорить. За подобные разговоры по го­ловке не погладят".

Тышкевич и Прусова спорили. Прусова говорила громко, страстно, словно выступала на митинге. Тышкевич же, слов­но читал лекцию, спокойно, уверенно.

— Я знаю только одно,— краснея, кричала Прусова,— СССР не Польша и не Франция. У нас два с половиной мил­лиона коммунистов, пять миллионов комсомольцев, и каж­дый с гордостью умрет за Родину. Немцы никогда не смо­гут приблизиться к Москве. Может, теперь наши войска уже подходят к Берлину. А вы паникуете...

— Ты только не кричи, Вера. Ты не в сельсовете, а в лесу... Что ты болтаешь о Берлине, когда мы отступаем... сдаем город за городом, целые области. Да и только ли об­ласти...

Прусова сжала зубы, уперлась руками в колени.

— Какая вы, однако, сволочь, Иван Анисимович. Такое вы знаете, как называется? Предательство!

— Это же между нами,— несмело проговорил Валенда, думая над тем, какой линии ему держаться, если эта одер­жимая расскажет об их разговоре Галаю,

Прусова набросилась на Валенду:

— Как же вы воевать намерены, ежели уж теперь со­мневаетесь? Сегодня ошибки ищете, а завтра, может, к нем­цам побежите?

Спокойный, сдержанный до этого Тышкевич вскипел:

— Слишком много на себя берешь, Прусова. Я не сомне­ваюсь, а хочу... хочу все осмыслить своим умом, чтобы знать, что людям говорить. И ты не имеешь права сволочью меня обзывать.

Прусова исподлобья смотрела на Тышкевича, терпеливо ожидая, пока он кончит оправдываться. Тышкевич наконец умолк и вытер платочком вспотевшую лысину.

— Затем и сказала, чтобы панику не поднимали. С дру­гими я бы не так говорила.— Она вынула из кармана брау­нинг.

Валенда ужаснулся. Такая застрелит и глазом не морг­нет... А Тышкевичу, казалось, Верина резкость понравилась.

— Ты права, Вера, теперь не время искать причину не­удач. Но знала б ты, как горько и как больно! Недоедали, недосыпали, ходили разутыми и раздетыми, голыми руками страну из пропасти вытаскивали и вытащили, а теперь все дымом, все прахом идет... Когда утром увидел, как загорел­ся город, хотел пулю себе в лоб пустить.

— Думаете, Ленину легче было, когда Деникин к Москве подходил?

— Эх, Вера, Вера... — покачал головой Тышкевич.

— Выстоим! — бодро ответил Валенда..

— Уж лучше помолчи, Валенда,— оборвал его Тыш­кевич.— Ни черта ты не понял.

Валенда обиделся.

— Хорошо, что ты понимаешь. Университеты не все могли кончать. Кому-то и в обозе горб приходилось гнуть.

Спор как неожиданно возник, так неожиданно и погас. Люди, недовольные друг другом, лежали молча. Валенда громко сопел — злился.

Тышкевич смотрел в небо, затянутое бурой тучей дыма. Вчера над городом оно было светло-синим. И ничто, кажет­ся, не предвещало беды. А сегодня с утра город загорелся. Говорят, три фашистских танка ворвались на окраину и кто- то поторопился отдать приказ истребительному батальону поджечь город. Было обидно, что он горит, когда немцы еще где-то километрах в тридцати от него. У Тышкевича на глазах навернулись слезы. Он незаметно их вытер. "Прусовой не понять меня,— подумал он.— Молодые — они на готовое пришли. А я помню, как закладывался фундамент каждой фабрики. И не потому я начал с нею говорить, что сомневаюсь. Больно мне. Больно и горько. Так больно, что сердце сжимается... Она не знает, как трудно все начинать сначала. А я знаю. Она просто наивна. Девчонка еще".

Ему казалось, что он понял нечто важное, то, что помо­жет ему разобраться в происходящем...

На полянке появился четвертый человек, которого они ждали,— Галай. С каждым он поздоровался за руку.

— Коршуков не приходил? — спросил Галай. — Жди, придет он...— ответил за всех Валенда.