Огненное прикосновение - [23]

– Я уже надел брюки, вы можете поворачиваться.

Энни встала и обернулась. Рейф еще не надел рубашку, хотя чистая рубашка лежала на одеяле. Она старалась не смотреть на его широкую волосатую грудь: она повидала множество обнаженных торсов, которые не возбуждали в ней ничего, кроме любопытства, так почему же ее сердце так сильно бьется при виде его груди? Она была широкой, мускулистой, покрытой темными волосами, но это все же только грудная клетка.

– Подержите зеркало, чтобы я мог побриться, – приказал Рейф. Только после этого Энни заметила, что он достал бритву и маленькое зеркало.

Она подошла поближе и держала зеркальце, пока он намыливал лицо, а потом тщательно соскребал черную щетину, покрывавшую его подбородок. Энни не могла удержаться и наблюдала за ним как зачарованная. У него была, наверное, недельная черная борода, когда она его впервые встретила, поэтому ей очень хотелось увидеть его чисто выбритым. Рейф забавно кривил лицо, как и ее отец, насколько она помнила, и. добрая улыбка тронула ее губы. Ее успокаивало это маленькое сходство между любимым отцом и этим опасным незнакомцем, от чьей милости она зависела, если он вообще мог быть милостивым.

Когда Рейф закончил, при виде открывшихся черт его лица у Энни перехватило дыхание, и она быстро отвернулась, чтобы скрыть выражение своих глаз. Вопреки ее ожиданиям борода только смягчала его черты. Чисто выбритый, он был еще больше похож на хищника, а его светлые глаза блестели как лед из-под черных бровей. Нос с горбинкой, рот сжат в жесткую линию и обрамлен с двух сторон тонкими морщинками. Челюсть его казалась высеченной из гранита, а подбородок сильным и упрямым, с легким намеком на ямочку, которую до сих пор скрывала борода. Это было лицо без малейших признаков мягкости или доверчивости, носящее отстраненное выражение, как у человека, который видел так много смертей и так часто убивал сам, что это его уже не трогало. На короткое мгновение, прежде чем отвернуться, Энни заметила горечь в складках его рта, горечь, въевшуюся настолько глубоко, что она уже никогда, вероятно, не сотрется, и настолько сильную, что Энни было больно видеть ее. Что должно было произойти, чтобы человек приобрел такую внешность, будто бы он ни во что не верит, никому не доверяет и ничего не ценит, кроме, возможно, собственной жизни – и то только «возможно».

И все же он был всего лишь человеком. Он устал и был болен и, несмотря на то что его поступки страшили Энни, пока не только не причинил ей вреда, но и заботился о ее удобствах и безопасности, как только мог. Она не забыла, что в его интересах заботиться о ее безопасности и что во всех неудобствах, доставивших ей страдания, виноват только он; но вместе с тем Рейф не был таким жестоким или грубым, как она опасалась, или какими были бы многие мужчины на его месте. Он делал и говорил такие вещи, которые пугали ее, но никогда не делал это из чистой жестокости; ей внушало странную уверенность то, что у Рейфа всегда была причина поступать так, а не иначе. Энни начинала верить, что может положиться на его слово: когда он поправится, то отвезет ее назад, в Серебряную Гору, не причинив ей вреда. С другой стороны, она была в равной степени уверена, что, если она попытается убежать от него, он остановит ее любым доступным ему способом, в том числе и выбив ее выстрелом из седла.

– Ладно, теперь ваша очередь.

Энни обернулась и увидела, что Рейф уже надел всю одежду, в том числе и ремень с револьвером. Грязная одежда грудой лежала на полу, и он выложил вторую чистую рубаху для нее.

Девушка уставилась на эту рубаху, затрудняясь в выборе.

– Чем заняться сначала, собой или одеждой?

– Одеждой, – ответил он. – Так будет больше времени, чтобы она просохла.

– А что я надену, пока буду стирать? – сухо спросила она. – Если я сейчас надену вашу рубаху, она намокнет.

Он пожал плечами.

– Что вы сделаете, зависит от того, насколько вам нужна чистая одежда.

Поняв, что он имел в виду, Энни схватила его одежду и кусок мыла, не ответив ему ни слова. Настроение у нее было не слишком радужным, когда она пошла к ручью и опустилась на колени на берегу. Рейф последовал за ней и устроился примерно в пяти ярдах от нее, держа ружье поперек колен. С мрачной решимостью она принялась за работу: вода была ледяной, и ее руки через несколько минут онемели от холода.

Энни отжала его рубаху и теперь терла брюки. Наконец она заговорила:

– Для змей слишком холодно. И для медведей тоже, мне кажется. От кого вы меня охраняете? От волков? От горных львов?

– Я видел медведей даже п такую раннюю весну, – ответил Маккей. – Здоровый волк не станет ради вас беспокоиться, а вот раненый – может. То же относится и к горным львам. Но если сюда забредет человек и наткнется на вас, вы будете в большей опасности.

Энни наклонилась и погрузила его брюки в ручей, наблюдая, как мыло вымывается из них бледным облачком.

– Не понимаю мужчин, – сказала она. – Не понимаю, почему многие из них так неразумно жестоки, почему они могут бить женщин, детей или животных, даже не задумываясь, но безумно обижаются, даже готовы убить, если их обвинят в нечестной игре в карты. Это не вопрос чести, это... я не знаю, что это. Наверное, тупость.