Огненное предзимье - [20]

— Батюшко, благослови.

Метельной ночью поволокся Максимка Осипов на Дон.

2

В 1667 году сдохла война.

Теплеющие воды Дона входили в берега. Разин перед названым отцом держал ответ за все, что сделал в эту долгую весну. По крайней мере, так казалось войсковому атаману Корниле Яковлеву.

— Ты ведаешь ли, Стенька, что мы в ответе перед богом за всех, кого ведем за зипунами? Пошто голутвенных соблазняешь?

— Отай! Голутвенные тоже жрать хотят.

— Ай, не омманывай себя! Меня уж не омманешь. Ты в атаманы рвешься. Только не вышло бы, как с Васькой Усом.

— Я не к Москве веду голутвенных. Отвечу сам.

Ушлые и неверящие глаза Корнилы шарили по лицу Степана. Тот мучился: высказывать крестному то горькое и возвышенное, чем его насытила эта весна, было бессмысленно, потому что Яковлев в возвышенное не верил; а заявить, что ничего более не хочет, разве пошарпать персиян, значило — лгать.

Казаки на Дону кормились рыбными угодьями, охотой и той скотинкой, за которой тоже охотились, но уже с риском для жизни. Государева жалованья присылалось мало. Оно делилось на две-три тысячи человек.

Новым пришельцам не доставалось ничего — ни жалованья, ни угодий. Невозделанная долина Дона не могла кормить всех бежавших из России. Их называли голутвенными, или голиками. Коренные, или домовитые, казаки терпели их, пока голутвенные не стали бедствием Донского войска. А бедствием они стали по окончании войны, когда на волю потекли недавние солдаты.

Их боевая сила пропадала втуне. В прошлом году Василий Ус, собрав голутвенных, пошел к Москве просить у государя службы. Его погнали из-под Тулы — у государя хватало служилых не у дел. Правда, князь Юрий Никитич Барятинский держал некую казну для раздачи Усу и казакам, но те его и ждать не стали, разбежались. Только перебаламутили окрестных мужиков.

Пропадала сила… Разин не понимал, почему до похода Уса ему самому не вступила в голову простая мысль — собрать из голутвенных войско. Куда его употребить — иное дело. Мир был замешен на насилии, добиться своего в нем можно было только силой. Тихие годы, прошедшие с первой удачи у Молочных Вод, укрепили Степана в намерении не рассчитывать больше на Москву и покровительство Горохова, а строить жизнь по-своему. Мы ведь многое делаем, не загадывая далеко вперед, а движимые одной сердечной тягой, ощупью. Степан еще не решил даже, куда он двинет голутвенное войско — в Крым, на Азов или на Волгу… Но пока он размышлял об этом, он собрал его, чтобы не сказать, что войско само собралось вокруг Степана. Роль предводителя, головщика не так проста, как кажется: возможно, воля его вовсе не свободна от объединенной воли тех, кому он нужен.

Разин был нужен тысячам людей, голодовавших и бедовавших на Дону.

За одну весну он, проплыв до устья и поднявшись вверх до Переволоки на Волгу, собрал более тысячи человек. Он звал товарищей для казакования, но к концу пути убедился, что выручал единомышленников.

Люди хотели, чтобы их не просто звали на добычливую войну, а выслушали и поняли. Исповеди валились на Степана тяжелыми весенними дождями. Он сам не замечал, как прозябавшее зерно давало в его душе горькую и жесткую поросль. Он-то давно уже не испытывал к приказным дьякам и воеводам ничего, кроме холодной неприязни, переходившей в ненависть. Он отделил себя от них. Но их неправые дела, тупой и грубый способ управления, ненаказуемое насильство догнали его этой весной в исповедях голутвенных.

Поражала безнаказанность зла. Как будто над помещиком, стрелецким сотником и воеводой в России вовсе не было закона — так они уверенно топтали низших. Степану, все-таки покрутившемуся в приказах, где господствовала уверенность, что в стране правят Соборное уложение и добрый государь, было дико слышать, что одни русские люди проделывают над другими и что другие терпят — ради голодной семьи, своей утробы и страха перед батогами.

Нет, он не просыпался ночью от тяжести чужих несчастий, ни разу не пустил ответной слезы, держался с атаманской строгостью. Ни на день не упускал цели — собрать боевое войско и увести его подальше, на простор. Он слышал в себе и жесткий расчет, и тоску по власти, соизмеримой с властью войскового атамана. Но сквозь эту корку пробивалась слабая зеленая жалость к обездоленным людям, и это тоже было прозябавшее зерно.

Прорвало его внезапно, неожиданно и стыдно.

Корнила Яковлев, исполнив долг названого отца, с облегчением распустил узду: нехай крестник уводит своих голутвенных подалее от Дона, уменьшит их число, очистит городки от лишних и беспокойных едоков. Он закрывал глаза на то, что домовитые снабжали уходивших оружием и зельем, под будущую добычу. Яковлев погрузился в более важные посольские дела — к нему заездили из Занорогов от кошевого Серка, с Украины от гетмана Дорошенки, из Крыма. Наконец прибыл соглядатай из Астрахани, князь Каспулат Черкасский. Он был принят как почетный гость.

Каспулат был невысок, но крепок и медлительно-ловок во всех движениях сильного, без изъянов, тела. Чернобровое, черноусое, с темными губами и мглистыми очами, лицо его было красиво, но неумно и потаенно-лживо: свойства, необходимые для умеренного продвижения по службе, ежели у тебя хороший род.