Огненное порубежье - [2]

— Пусть Глеб снесется с Галичем, передаст и нашу волю: не потерпим-де мы такого обращения с сестрой, пойдем на хулителя ратью, — в запальчивости воскликнул ломающимся голосом Всеволод.

Февронья, стоявшая поодаль от стола, охнула и запричитала. Было у нее доброе сердце, и слезливыми были глаза.

— Будя, — не глядя в ее сторону, упрекнул Михалка, и Февронья бесшумно скользнула за дверь.

Подогретые медом, мысли братьев текли в одном русле.

— Сколь еще мыкаться по Руси? — ворчал Всеволод. — Остался Новгород без князя, думал — меня ли, тебя ли кликнут… Вспомни-ко, когда вернулись на родину, как обхаживали нас и владыко и посадник.

— Их ли на то воля?

— Нешто веча? — усмехнулся Всеволод.

— Вечу тот же владыко голова, — нахмурился Михалка. — Ты не егозись, ты дале гляди.

— Аль Андрею все неймется?

Михалка вздохнул, отпил из чары кваску, стряхнул убрусцем прилипшие к усам крошки.

— Надобно Глебу опорой быть, — сказал Всеволод, помолчав.

— Хошь и великий князь, да Глеб ли нынче в силе? — оборвал его Михалка.

— Не тебе единому, и мне ведомо, — разгорячился Всеволод. — Да что из того? Мало еще хлебнул горюшка?..

— Хлебнул не мене твово. Да злобой неча исходить. Нынче в Новгород не кликнули, завтра в ино место куда кликнут…

Всеволод поперхнулся медом.

— Ты ли это, брате?

— Я, — сказал Михалка. Упрямо уставился во Всеволодовы поблекшие глаза. — Аль не Юрьевичи мы?

— То верно, — не сразу согласился Всеволод.

— Поостынет Андрей…

— Дай-то бог.

Михалка разглядывал младшего брата с любовью, выражался уклончиво. Зато Всеволод, подхватив братнину мысль, весело договорил:

— С поклоном прислал к нам Глебушка, как пришла беда, Андрею тоже наступят на хвост — вспомнит…

Долго еще сидели братья. Опустели на столе ендовы, Февронья заглядывала в дверь, а молодые князья вели неторопливую беседу до самого вечера и разошлись, когда уж слуги запалили свечи.

2

Отслужив в полдень молебен, большое войско с двумя княжескими стягами впереди и длинным обозом позади двинулось в степь.

Небо хмурилось, начал падать мелкий снег, а когда последние возы выехали за городские ворота, встал перед войском высокой белой стеной. Верст через десять пришлось разбивать лагерь, потому что ни кони, ни люди не могли больше сделать ни шагу. Такого снегопада в эту раннюю пору не припоминали даже старики, а молодые — те только диву давались: вроде бы с утра было и тихо и солнечно, а тут на-ко. Протяни руку и полруки не видать. Ни в теплые избы не вернуться, ни костра не разжечь…

Затосковало у Всеволода сердце: с утра только простился с милой, а тут сам бог послал еще одну ночку. Крикнул Михалке: «К утру вернусь!» Развернул коня — только его и видели. К городу пробился через снега, когда уж совсем смеркалось, нетерпеливо застучал рукоятью меча в широкие плахи ворот. Вынырнувший из избы вой будто поднятый из берлоги заспанный медведь, с трудом изловчившись, схватил коня за уздцы.

— Куда?! Куда?! Кто таков будешь?

— Совсем застило, — добродушно проворчал Всеволод и, сняв зубами рукавицу, показал княжескую печать.

— Не признал, княже. Ты уж не гневись, — залепетал воротник.

— Ну, гляди, гляди мне, — сказал Всеволод и, откинув назад руку, ожег вороного плетью. Конь вздрогнул и, выбрасывая из-под копыт шмотки мокрого снега, скрылся за воротами.

Все здесь, по сю сторону городской стены, было Всеволоду давно знакомо. Особенно хорошо знал он вот этот переулок, где привольно раскинулись боярские хоромы, добротно рубленные из крепкого дуба — высокие, с хитро расписанными причелинами и резными водостоками. Снег лежал на крышах пушистыми заячьими шапками, оконца со стеклышками в свинцовой оправе тоже были залеплены снегом.

— Эко ж тебя носит, княже, — с ласковостью в голосе сказал дядько Горяй, разбойного вида сивобородый мужик, гостеприимно пропуская Всеволода на просторный двор. — Боярышня нынче одна-одинешенька, да Радил обещал к ночи быть…

— Молчи, — недовольно буркнул князь. — Не твоя забота в наши дела нос совать. Вот принеси-ка водицы да задай коню овса поболе.

— Не серчай, княже, — поклонился Горяй и, подождав, покуда Всеволод сойдет на землю, повел вороного в поводу на конюшню.

Нетерпеливо взбежав по крыльцу, князь распахнул дверь и столкнулся на пороге с Фаюшей, теплой, желанной, родной.

— Вернулся, не забыл свою птаху, — шептала она.

И он, задыхаясь от счастья, говорил ей:

— Вот приду из похода, заберу к себе.

— Батюшка осерчает…

— Чай, не холоп я, не обель безродная, — охладевая, проговорил Всеволод и боком сел на скамью.

— Да не горячись ты, не туманься, — прижимаясь к нему, мягко ворковала Фаюша.

Глаза у Фаюши смешливые, а в самых уголках пухлого рта легли две горькие ямочки. Знала она: не отдаст ее отец за Всеволода, хоть и князь, хоть и знатного рода. Ни земли у него своей, ни кола ни двора, одно только прозванье.

Вот и целовала она Всеволода в похолодевшие губы, вот и дрожала вся, потому что понимала: прощается с ним навеки. За Роську, сына Святослава, любимца Патрикея, отдает ее отец.

Только суровея от Фаюшкиных ласк, перекатывал Всеволод на скулах окаменевшие желваки. Вот оно что, вот оно как — уж и не с руки стало Радилу породниться с сыном великого князя Юрия, при одном имени которого он когда-то трепетал!.. Выходит так: Фаюшке свадьбу, а Всеволоду — в половецкое поле, под сабли да под каленые стрелы, Роське мир добывать, чтобы спокойно спалось ему в высоком тереме с молодой женой?!