Огненное погребение - [8]
ЛЮБА: Николай Михайлович, вы мне сначала отдайте те деньги, что вам «ЕСД» перечислит, а потом уже о пенсии поговорим? Хорошо?
Квартира Савелюшкина. Люба задергивает шторы на окнах, садится перед зеркалом в спальне.
Достает украденные в офисах предметы – ручку Дыбенко, зажигалку Костомарова и визитку Левандовского, раскладывает перед собой. Затем достает из сумочки телефон и набирает номер.
ЛЮБА (Говорит по-цыгански.): Мама, здравствуй! Как ты?
ЦЫГАНКА: Все хорошо. Что сделала?
ЛЮБА: Видела этих, у кого деньги. Не хотят отдавать.
ЦЫГАНКА: Много денег?
ЛЮБА: Десять миллионов.
ЦЫГАНКА: Много. Не отдадут. Какие они?
ЛЮБА: Двое слабые, как эти, слуги. Умные. А один сильный. Хитрый и сильный.
ЦЫГАНКА: И у него больше всего наших денег?
ЛЮБА: Да.
ЦЫГАНКА: Он и убил. Что слуги говорят?
ЛЮБА: Говорят, что есть человек, который может заставить этих деньги вернуть. В Крыму он. Непонятно говорят, боятся его. Фотографию дали.
ЦЫГАНКА: И что?
ЛЮБА: Красивый.
ЦЫГАНКА: Молодой?
ЛЮБА: Нет, старый. Как отец.
ЦЫГАНКА: Что от тебя хотят?
ЛЮБА: Чтобы я поехала в Крым и его позвала.
ЦЫГАНКА: Делай, что они говорят.
ЛЮБА: Хорошо, мама. А с этими что делать? У кого деньги?
ЦЫГАНКА: Что хочешь, то и сделай. Только без жертвы, на своей крови.
ЛЮБА: Хорошо, мама. Я завтра поеду, оттуда уже позвоню.
ЦЫГАНКА: Хорошо. Будь умной.
Люба кладет телефон рядом с зеркалом, затем берет в руки визитку Левандовского.
ЛЮБА: Что ж ты, Феликс? Долг не отдал, а глазами мне в самые потроха заглянул? Теперь только глазами и сможешь.
Кабинет Николая Михайловича. Входит Алексей Степанович, видно, что он встревожен, говорит быстро и сбивчиво.
АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ: Слушай, мне звонили сейчас.
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ: Кто?
АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ: Не знаю. На второй мобильный. Номер четыре человека знают.
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ: И?
АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ: Сказали, чтобы тихо был. И передать остальным, тебе то есть.
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ: Что делать будешь? Заявишь?
АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ (отрицательно качает головой): Нет. Я лучше тихо буду.
Автомобиль, за рулем Саша, Люба на заднем сиденье. Ночь, полнолуние.
Люба на заднем сиденье возится со своей сумкой, достает пустую стеклянную бутылку, высыпает туда соль из пакета, потом достает из сумки несколько упаковок из-под канцелярских кнопок.
В одной – кнопки, она пересыпает их в бутылку, в другой – иглы, она сыпет их туда же, в третьей – булавки. Пересыпав все из упаковок, она наливает в бутылку воду из другой бутылки, пластиковой.
ЛЮБА: Саша, остановись на минутку, за перекрестком.
САША: Не вопрос, Любасик, не вопрос.
Машина останавливается, Люба выходит. Зайдя в кусты, она садится на корточки, достает из сумки бутылку, отвинчивает пробку. Из сумки достает ручку Дыбенко и опускает ее в бутылку. Затем прокалывает себе палец иглой и выдавливает несколько капель крови в бутылку.
ЛЮБА (шепчет): На боль, на хворь, на проклятье, как иглы плоть рвут, так рви, болезнь, печень Павла, как соль рану ест, ешь, болезнь, сердце Павла, как вода кипит, кипи кровь в жилах Павла, на боль, на хворь, на проклятие.
Бутылка, которую Люба держит двумя руками, начинает дрожать. Вода мутнеет, пенится, потом закипает, бутылка светится холодным, призрачным светом. Люба вскакивает, начинает вращаться вокруг себя, бросает бутылку, как бросают диск в легкой атлетике, и, не озираясь, идет к машине. Бутылка вылетает из кустов и разбивается на перекрестке, поднимается легкое облачко пара. Люба садится в машину, там играет музыка, горит свет, Саша ничего не видел.
САША: Ну что, порядок? Поехали?
ЛЮБА: Поехали. Саша, а можешь музыку тише сделать? Спать хочу, умираю.
Люба ложится на заднее сиденье и неподвижно лежит с открытыми глазами, лицо ее бледнеет, стареет, приобретает изможденный вид.
Крым, дом Андрея, день.
Во дворе Андрей и Серый, его сосед. Они чинят забор, кое-как стягивают проволокой.
СЕРЫЙ: А лагеря там, блядь, страшные. Туда всех урок загнали, при Сталине, и всех политических.
АНДРЕЙ: А ты там чего делал?
СЕРЫЙ: Давай молоток. Я ж тебе сто раз рассказывал – работал там, по договору. Оргнабор, пятнадцать лет по Северам. Я когда оттуда ехал – тузом был. Семьдесят восемь тысяч рублей у меня было на сберкнижке. Четыре дома мог купить. Двухэтажных. А доехал – все сгорели, через месяц даже на мотоцикл не хватило.
АНДРЕЙ: Да, было такое. Выходит, зря пахал?
СЕРЫЙ: Месяц черный ходил, не жрал, не спал, пил только. Если б тогда народ поднялся – первым бы побежал хребты им ломить.
АНДРЕЙ: Кому – «им»?
СЕРЫЙ: Власти этой ебаной. Сельсовету.
АНДРЕЙ: Сельсовет у тебя деньги забрал?
СЕРЫЙ: А куда я, мужик, могу дотянуться? До сельсовета только.
АНДРЕЙ: Понятно. Вроде, стоит забор?
СЕРЫЙ: Постоит еще немного. Жаль, бляди, колхоз разогнали, теперь все покупать надо, доску – купи, гвоздь – купи. Я б тебе при колхозе за бутылку такой бы забор захуярил!
АНДРЕЙ: На хуй мне забор при колхозе? Колхоз бы меня сам оградил. Так ты там про Колыму говорил. Про политических.
СЕРЫЙ: А хули политические? Урки из них сразу голубых сделали, так и жили. Пахан был в лагере да охранник. Охранник отдельно жил, рация у него, спирт, аптека. А все остальное – сами зэки. Три кило золота сдали – все живы, два кило – пахана расстреляли, четыре кило – оленина, спирт, тулупы. Вот как тогда было.
