Огненная река - [54]

Холод металла, поднимающийся от сиденья и спинки стула, казалось, оказывал сопротивление. Я глубоко вдавил тело в стул и закрыл глаза, но слышал его гул. Сопротивление прилипло к узкой стене, к слабой лампе на потолке и, как фосфорический свет, идущий от трупа, поблёскивало между рядами стульев. Я открыл глаза. Было шесть часов сорок минут. Я поднялся и пошёл за сцену.

Там гулял сквозняк, и было прохладно. Всё здесь было так, как и должно быть в передвижном театре: валялся реквизит, брошенный после какого-то выступления — соломенная крыша, покрытая снегом, густой платан, луна и звёзды из серебряной и золотой бумаги, старый диван с продавленными пружинами, и среди всего этого ходили, как призраки, мрачные люди. Дым их сигарет стелился, как туман, и собирался в облака. Из раскрытого чемодана, брошенного без присмотра, смотрели лица кукол.

— Всё в порядке?

Ким Ханнян, играющий на квенгвари, сделал последнюю затяжку и стал копаться в чемодане.

— Мы почти готовы.

Пак Тонгын, подняв рукав, надевал на руку куклу — ревизора провинции Пенян. Лим Кенсуль просовывал руку в куклу Старика Пака, приговаривая: «Ты тоже немного постарел». Старик Пак пожимал плечами, как бы говоря: «Как же можно не стареть?» Заячья борода куклы Пака сегодня выглядела особенно белой.

— Кто несёт гроб? — спросил главный герой хриплым голосом.

Старик Пак в полный голос закричал: «Братец Хон! Братец Хон!» — зовя куда-то запропастившегося Ким Бонхана, работающего с куклой Братца Хона.

— Куда он ушёл?

— В туалет, — ответил кто-то снаружи.

Главный герой хихикнул.

— Он постоянно там сидит, что ли?

— Подождите, я ем!

— Некогда есть. Иди скорее зарабатывать деньги, понесёшь гроб!

— Сколько дадут-то?

Братца Хона не видно, слышен лишь его нахальный голос.

— Говорят, заплатят полторы тысячи монет. Прибежал режиссёр, нетерпеливо покрикивал: «Здесь всё готово к представлению? Давайте скорее»! Особых приготовлений не требовалось. Все крепко завязали шнурки штанов, и надели на руки кукол. Вступление режиссёра, вопреки его темпераменту, было очень затянутым.

— Начинаем!

Куклы прячутся за ширмой, музыканты, играющие на хочжок и квенгвари, застенчиво и нерешительно выходят на сцену. «Дядюшка, прошу вас, сыграйте вместе с нами», — режиссёр подталкивает меня в спину. Я выхожу, обнимаю барабан чангу и пробую сыграть ритм куккори[20]. Но никак не могу его поймать. Что-то не очень хорошо у меня получается сегодня.

Опирайся на бамбуковую палку и надевай манхэ[21]

Отправляйся в поездку по стране…

Старик Пак весело запел в ответ. Мелькают вспышки фотокамер. Как я ни стараюсь держаться, чувствую себя неловко. У флейтиста ситуация, видимо, схожая. Кларнет наллари не звучит так слаженно, как хотелось бы, и каждый раз, когда сверкает вспышка, у артиста лишь напрягаются мышцы шеи. За сценой Старик Пак рассказывает ход пьесы между музыкальными выступлениями. При этом он смеётся без всякого повода, и его плечи трясутся.

Хэро-хэро — тыёри

Эй-хэ-хэ — эхэдыё

Когда заиграли первую, веселую часть мелодии, деревянный пол сцены начал покачиваться в такт — «трак-трак». Старик Пак, который по сценарию вернулся из путешествия по стране, мелкими шажками то подходит к краю сцены, то отступает назад, рассказывая придуманную им историю:

— Я заплатил семь пхун[22] за то, чтобы посмотреть шаманский обряд, и увидел там красивого юношу, танцующего в наряде с синим поясом. Я старик, но разве душа у меня старая? Ах, как хорошо! Музыкант неплохо играл на чангу, поэтому я заплатил ему десять тысяч нян[23]. На хочжоке музыкант играл ещё лучше, ему я дал двадцать тысяч нян. А тому, кто прекрасно играл на скрипке, тому я с удовольствием отвалил целых пять тысяч нян. Ура! Когда я промотал все деньги, просочившиеся меж пальцев, как песок или вода, и выпил всю, до капли, сочжу со своим другом, я пошёл помочиться, сунул руку в карман, а карман-то полный! Что это такое?

Он притворно делает удивлённое лицо.

— Посмотрите, сначала у меня было семь пхун, а когда я произвёл вычисления — трижды семь равно двадцати одному — значит, двадцать тысяч нян добавилось!

Его голос был нечистый, с мокротой. Он часто привычно кашлял, чего не было в сценарии, и это мешало представлению.

С хриплыми вздохами Старика Пака из зрительного зала на сцену вползает тишина. Холод струится по спине. Рассказ Старика Пака отскакивает от упорного молчания зрителей и сам собой утихает; сцена в форме полуокружности, кажется, раздвигается в ширину. Неуклюжие смешные истории Старика Пака делают сцену ещё более пустой. Я стараюсь игрой на барабане поддерживать его рассказ, но не могу, руки меня не слушаются, а затылок так чешется, будто там ползают вши.

Ноги зрителей, стоящих вокруг вышитой циновки с китайским иероглифом, обозначающим двойную радость, кажется, удлиняются и тянутся ко мне. Теперь я понимаю, почему так мёрзнет спина. Холодный синий ветер, проникающий в позвоночник, разделяет нас и зрителей, и заставляет ненавидеть друг друга. Стены украшены непонятно что выражающими масками, не занятыми в представлении; зрительный зал наполнен бессмысленными лицами.

Рыжеволосая девушка старается подавить зевоту. От чужого дыхания, которое никак не может слиться со здешней атмосферой, кожа покрывается мурашками. Тишина, идущая из зрительного зала, давит на сцену. Эта тишина так глубока, что, в конце концов, убивает всё веселье спектакля и заставляет нас чётко определить, кем мы являемся на самом деле. Концы пальцев окоченели, будто прикасались к чему-то неприятному. Я сжал руку в кулак. Но я знал, что этот холод постепенно охватит всё тело. Стойкий холод. Я напрягаю плечи, трясущиеся так, будто они мне не принадлежат. В это время Старик Пак, ни на что не обращая внимания, ругается со своей рябой женой.