Огненная арена - [3]

чекмень, обнажив лацкан серого в полоску пиджака, на котором висели награды: две медали «За усердие» и знаки, полученные на конных скачках. «Да, гелии, — говорил весь его суровый вид, — мы тоже не простыми нитками шиты, мы тоже что-нибудь значим, хотя и не княжеских кровей!» Для полноты показа собственного величия Каюм-сердар обратился небрежно к старшему сыну:

— Господин штабс-капитан, нет ли каких вестей от моего друга генерала? Что-то давно о нём не слышу.

Черкез заметно смутился и сделал вид, что вопрос не столь уж важен, чтобы отвечать на него. Старик недовольно засопел и вновь спросил:

— Разве ты не встречал его в своём Петербурге? Черкез нахмурился:

— Отец, ты в полном неведении. Разве тебе не известно, что твой друг генерал проиграл сражение на Ляояне? Японцы разгромили Первый Сибирский корпус.

— Как же так, сынок? — сразу сник Каюм-сердар. Помолчав немного и осмыслив суть происшедшего, сердито сказал: — Генерал Куропаткин покорил наш край, в теперь его побили японцы. Что же, выходит, японцы сильнее туркмен?

— В силе разве дело! — оскорбился Черкез. — Другая теперь беда. Русский царь не знает, что делать: то ли с японцами воевать, то ли со своими революционерами. Развелось нечистой силы, — ходить и ездить стало опасно. Пока сюда добирались — насмотрелись на всякий сброд. На фабриках, заводах бастуют, кричат: «Долой царя», по вагонам нищие ходят и грозят: «Царя задавим, и до вас, офицеров, доберёмся». С японского фронта нижние чины бегут. Сплошное дезертирство… А ты говоришь о силе! Если и говорить о ней, то только в том смысле, что мы потеряли силу нашего духа. И ни его высочество государь-император, и ни военный министр не могут обуздать развратившуюся Россию.

— Да, да, правду говоришь, сынок, — сокрушенно вздохнув, согласился Каюм-сердар. — У нас тоже много говорят о слабости государя. Вчера в цирке собрание русские босяки проводили. Ратх, твой брат, там был, всё видел.

— Ратх был на собрании босяков? — удивился Черкез.

— Вах, сынок, — с досадой воскликнул Каюм-сердар.

— Мы же извещали тебя письмом, что оба брата твои, Ратх и Аман, служат в цирке. — И вновь он завздыхал и принялся сомневаться — Как же так, а? Неужто Куропаткин не устоял?

Коляска между тем свернула влево, на узкую пыльную улочку, прогромыхала ещё несколько минут между дувалами, из-за которых торчали купола войлочных юрт, и въехала во двор. Ратх мгновенно спрыгнул с козел и распахнул дверцу ландо. Каюм-сердар услужливо пропустил вперёд себя сына и его жену, затем вылез сам:

— Ну, вот, теперь вы дома, как говорится, бог вам в помощь, — проговорил он по-хозяйски важно. И тотчас крикнул в глубину двора: — Ну, чего там стоите как испуганные куры? Принимайте господ!..

Несколько женщин метнулись от кибиток к красавице-татарке, взяли её под руки и повели к себе. Другие подхватили увесистые чемоданы и заспешили следом. Дородная Нартач — старшая жена сердара — с благоговением приняла ласки Черкеза. Подойдя, он коснулся её рук и плеч, поцеловал по-русски в лоб и задал несколько обычных при встрече вопросов. Услышав в ответ, что всё в доме, слава аллаху, благополучно, спросил, улыбнувшись:

— Тебе понравилась невестка, мама?

— Вий, Черкез-джан! — воскликнула мать. — Я ещё в не разглядела её. Ты писал, вроде бы — татарская княжна, так ли?

— Так, мама, так… Голубая кровь… Её отец — татарский чиновник, из Казани родом. Живёт в Петербурге, а служит в Главном российском банке.

— Жалко, что той не могли здесь справить, — с затаенной обидой проговорила Нартач. — Обычай божий на» рушили.

— Ну, мама, — успокоил её Черкез, — если тебе аллах даёт счастье в руки — можно поступиться и обычаем. Разве мог везти её сюда за пять тысяч вёрст, когда я на царской службе?

— Да, да, сынок… Царская служба для нас благодать. Отец твой по воле русского ак-падишаха стал знатным человеком.

— Нартач-ханым, чего держишь джигита? Иди к женщинам! — властно приказал Каюм-сердар, поджидая сына у входа в кирпичный дом.

Женщина неохотно повернулась и пошла к юртам, куда увели невестку. Черкез поднялся на порог широкого айвана с резными деревянными столбиками, наподобие колонн. С айвана вели две двери: на мужскую и женскую половины. Отец ввёл сына на мужскую и, скрывая гордость, сдержанно спросил:

— Ну, как?

— Великолепная комната, отец! — воскликнул Черкез, ступив на ковёр, покрывавший весь пол, и разглядывая другой, на стене, тоже огромного размера. Это были великолепные текинские ковры. При свете яркого утра, льющегося в окно, краски ковров переливались, приобретая то тёмно-красный, то алый, с голубым отливом, цвета. У стены стояла широкая тахта, также застеленная ковром. На ней стопкой лежали обтянутые красными и голубыми наволочками подушки.

— Вот здесь будешь принимать русских господ, — пояснил Каюм-сердар и прибавил, усмехнувшись в бороду: — А когда жена понадобится, — пойдёшь к ней, в другую комнату,

* * *

Вечером на женской половине дома слышались восхищённые возгласы, смех и громкий разговор: это жена Черкеза — Галия награждала подарками женщин каюмовского подворья. А мужчины сидели в комнате Черкеза, сошлись наконец-то все три брата вместе.