Огнем и мечом - [12]

Пан Лонгинус возвел горе и очи, и руки.

— Боже милосердный! Пошли такую войну на славу христианству и нашему народу, а мне, грешному, дозволь на этой войне выполнить мой обет, дабы я мог in luctu [11] успокоиться или встретить мученическую кончину.

— Вы по поводу войны дали свой обет?

— Столь достойному рыцарю, как вы, я открою все тайники моей души, хотя придется говорить много. Вы знаете, что мой герб называется Зервикаптур (Сорвикапюшон), а происхождение его следующее: под Грюнвальдом предок мой, Стовейко Подбипента, увидал трех рыцарей в монашенских капюшонах. Рыцари ехали рядом, и мой предок одним взмахом меча сразу срубил им головы, о чем пишут все старинные хроники, с великою честью для моего деда…

— У вашего предка рука была не легче вашей. Недаром его назвали Зервикаптуром.

— Король даровал ему герб, а в нем три козьи головы на серебряном поле; у рыцарей, убитых моим предком, такие же головы были изображены на шлемах. Этот герб, вместе с своим мечом, предок мой, Стовейко Подбипента, завещал своим потомкам, повелев им с честью поддерживать блеск своего рода и имени.

— Да, вы происходите из знаменитого рода! Пан Лонгинус печально вздохнул и продолжал:

— Будучи последним в роде, я поклялся в Троках Пречистой Деве жить в чистоте и не ступить на брачный ковер, пока, по примеру предка моего, Стовейка Подбипенты, не срублю этим мечом три неприятельские головы за раз. О, Боже милосердный!

Ты видишь, я все сделал, что было в моих силах. Чистоту я сохранил до сего дня, сердцу своему приказал молчать, искал войны и сражался, но, увы, несчастливо.

Пан Скшетуский не мог удержаться от улыбки.

— Так вам и не удалось срубить три головы?

— Не удалось. Счастья нет! По две приходилось, а трех никогда. Знаете, трудно просить врагов, чтобы они установились удобным для меня образом, а они, как на зло, не становятся по три в ряд. Один только Бог видит мое горе: сила в руках есть, средства тоже… но время уходит, скоро стукнет сорок пять лет… сердце жаждет любви, род гибнет, а трех голов нет как нет!.. Хорош я Зервикаптур! Посмешище для людей, как совершенно справедливо говорит пан Заглоба.

Литвин принялся так вздыхать, что даже его кобыла, очевидно, из сочувствия к своему владельцу жалобно заржала.

— Я могу вам сказать одно, — заметил наместник, — что если и при князе Еремии вы не нападете на счастливый случай, то проститесь совсем с надеждой.

— Дай-то Бог! Поэтому-то я и еду предложить свои услуги князю.

Дальнейший разговор был прерван довольно странным явлением. Как мы сказали уже раньше, в эту зиму реки не замерзали и перелетные птицы не улетали за море. Поручик с паном Лонгинусом приближались уже к берегу Кагамлика, как над их головами прошумела целая стая журавлей. Они летели очень низко над землей, но вдруг, вместо того чтобы опуститься в прибрежный тростник, неожиданно изменили направление и начали подниматься кверху.

— Летят, точно спасаясь от преследования, — заметил пан Скшетуский.

— А вот! Видите? — И пан Лонгинус указал на белую птицу, которая старалась приблизиться к стае.

— Сокол! Сокол мешает им опуститься! — закричал наместник. — У посла есть соколы; он, должно быть, и спустил.

В это время подъехал пан Розван Урсу на черном анатолийском коне, а за ним несколько человек прислуги.

— Пан поручик, — сказал он, — прошу вас принять участие в охоте.

— Это ваш сокол?

— Мой, а сокол хороший, сами увидите…

Они поскакали все втроем; валах-сокольничий за ними. Статный сокол в это время принудил журавлиную стаю подняться вверх, потом молнией взлетел еще выше и недвижимо повис на одном месте. Журавли сбились в один огромный бесформенный ком. Грозные крики наполняли воздух. Птицы вытянули шеи, подняли кверху клювы, точно луки, и ждали атаки.

А сокол все кружился над ними. Он то опускался, то поднимался, точно опасаясь ринуться вниз, где его ждало сто острых клювов. Только белые перья его ослепительно блистали на безоблачной лазури неба.

Вдруг он, вместо того чтоб преследовать добычу, устремился в сторону и вскоре исчез за группами деревьев.

Скшетуский первый помчался за ним. Посол, сокольничий и пан Лонгинус последовали его примеру.

На одном из крутых поворотов дороги наместник резко остановил коня; новая и странная картина предстала его глазам. Посередине дороги лежала коляска со сломанною осью. Двое казаков держали отпряженных лошадей; кучера не было видно; должно быть, он уехал искать где-нибудь новый экипаж. Возле коляски стояли две женщины, одна — с суровым, почти мужским лицом, в тяжелой лисьей верхней одежде и такой же шапке с круглым дном, другая — молодая девушка, высокого роста, с чрезвычайно правильными и изящными чертами лица. На плече молодой панны спокойно сидел беглец-сокол и, распустив крылья, тихо и ласково пощипывал их клювом.

Наместник так сильно осадил коня, что он чуть не упал на задние ноги, потом машинально приложил руку к шапке, смешавшийся, не знающий, что делать, поклониться ли или заговорить о соколе. Смущение его еще более увеличилось, когда на него из-под куньей шапочки взглянули такие глаза, каких он еще не видывал до сих пор: черные, бархатные, огненные, каждый миг меняющие свое выражение… В присутствии таких глаз глаза Ануси Божобогатой побледнели бы, как свеча в присутствии факела. Над этими глазами рисовались тонкие черные брови, из-за коралловых губ пленительно сверкали белые зубы, на плечи и на шею спадали густые волны темных волос. "Юнона ли это сошла на землю или другое какое божество?", — подумал наместник при виде этих глаз, этой изящной фигуры с белым соколом на плече. Наш поручик остановился, точно окаменев, с обнаженной головой, и только сердце его сжималось какой-то странной болью. Он было уже собирался начать свою речь словами: "Если ты смертное существо, а не богиня"… как в это время подъехали посол, пан Лонгинус и сокольничий. Богиня подставила птице руку, сокол перешел туда и остановился, переступая с ноги на ногу. Наместник хотел предупредить сокольничего и снять птицу, но сокол, оставаясь одною ногою на руке девушки, другою ухватился за руку наместника и так радостно запищал, так сильно начал тянуть к себе наместника, что в конце концов поставил на своем. По телу Скшетуского прошла дрожь, а сокол только тогда позволил снять себя, когда ему надели шапочку.