Огнем и мечом - [83]

– Да. Много.

«И самых разных. Хорошо, что ты их не знаешь, а то начала бы сейчас переживать попусту…» – подумал Харакаш.

– А такая, которая подходит к этому туману, есть?

«…Или не попусту. Жаль, что со временем дар моей матери так и не проявился. Иметь возможность прорицать хотя бы вполовину так хорошо, как это делают вельди[8], – я бы много за это отдал. Скольких бед можно было бы избежать… Кажется, я все-таки становлюсь старым. Начинаю переживать о свершившемся уже и неизменном и пытаюсь подкинуть овчинку туда, куда, неизвестно, упаду ли вообще…» – продолжил свой внутренний монолог островитянин.

– Да, есть, – ответил Харакаш, быстро перебрав в голове все, что вспомнил с ходу, да так и не сумев выбрать какую-то конкретную, решил рассказать обо всех в общих чертах. – Говорят, что так Туманный посылает знак. Выражает свое благословение или, наоборот, недовольство.

Эвелин что-то с досадой пробурчала себе под нос, вызывая очередную улыбку у островитянина.

«Все-то тебе не так, Эва. Ответы хочется знать на все и сразу… Не могу тебя в этом винить. Мне бы и самому хотелось. Что в твоем возрасте, что сейчас…» – промелькнула у него мысль.

– Гир, как думаешь…

Харакаш поднял глаза от тропы и замер, звучно щелкнув зубами. Перед ним никого не было, только туман, как парное молоко, покачивался волнами вдоль совершенно пустой и прямой тропинки.

Принюхавшись, островитянин сделал несколько осторожных шагов вперед, чувствуя вдруг что-то странное, щемяще-ностальгическое. А потом медленно и потрясенно вздохнул – этот запах он мог узнать из тысячи. Запах родного моря, разбивающегося о прибрежные скалы. Запах сожженных трав в домашнем очаге. Ему словно наяву услышался голос тетки, что уже давно ушла в объятия Туманного, поющей одну из тех протяжных, бесконечных песен, которыми убаюкивали беспокойную малышню вечерами.

– Я понял, – шепнул островитянин одними губами. – Только сбереги ее, я за нее в ответе.

Туман вокруг тропы резко качнулся, взвиваясь маленькими вихрями, и одним движением вскочивший в седло Харакаш погнал коня во всю прыть, отправившись по проложенному для него пути.

Бернард, окидывая взглядом раскинувшуюся между двух лесистых холмов широкую дорогу, повел плечами, словно от озноба. Но ему не было холодно.

С того самого момента, как ее высочество, защитница веры покинула войска, он не мог даже спокойно сидеть.

Граф раз за разом прокручивал короткий разговор, который состоялся у него перед отбытием из герцогства с ее светлостью Марьям Васконской, а после еще более короткую беседу с Указующим из Длани.

«Эта девочка – или наше спасение, или окончательная погибель. Она объединяет в себе две власти – и божественную, и королевскую. И ты… мы, Берни, – Марьям всегда называла его так в минуты накатывающей на нее ностальгической близости, – мы должны дать этому драгоценному камню раскрыть себя. Ты же знаешь, Берни, лучше всех прочих, что, не случись со мной это, – она изящным пальцем коснулась бледно-розовой впадины на месте левого глаза, – я бы никогда не стала той, кто я есть».

Бернард тогда возразил своей герцогине, сказав, что если вдруг драгоценный камень лопнет, то починить его уже не удастся. На что Марьям, ловко набивая трубку, лишь кивнула, сказав, что Андарии нужна не блестящая побрякушка, а настоящее чудо.

«И что мне делать, моя герцогиня? Если она…» – Герцогиня не дала ему закончить. Подняв на него свой восхитительный фиалковый глаз, она приказала ему вернуться живым. Даже если их вложения не оправдают себя. «В конце концов, – сказала Марьям, медленно выдохнув облачко дыма, – у меня достаточно денег и кораблей, чтобы мы просто начали все сначала. Или, наоборот, продолжили все так, как уже есть».

Воспоминания о любимой женщине всегда согревали душу графа. Дарили чувство уверенности в будущем. После той трагической ночи, когда герцогиня чуть не пала жертвой от руки собственного сына, он старался не покидать ее более чем на несколько дней.

А теперь…

Конь под Бернардом всхрапнул. Граф, тройка ближайших офицеров и оставленный своей принцессой оруженосец стояли на склоне правого холма, наблюдая, как войско перестраивается перед тем, как выйти на дорогу.

Процесс был небыстрый – повозки, шедшие попарно, выстраивали цепочкой. Между облаченными в цвета герцогства и Андарии воинами мелькали красные одеяния храмовников разной насыщенности.

Бернард вздохнул – глубоко уважая Фиральскую комтурию, которая не раз позволяла своим служителям уходить добровольцами на границу с Ульманом и при этом держалась далеко от политики, он испытывал смешанные чувства к Указующему. Будущий комтур, лидер Длани… Гир производил впечатление человека, верного своим убеждениям, стойкого, решительного. А еще – не склонного к неоправданному риску. И когда рано утром Гир пришел во временно назначенный офицерским дом и заявил, что ее высочество Эвелин, защитница веры приняла решение отправиться за беглым чародеем в сопровождении только лишь мастера меча и, собственно, его, Бернард опешил.

«Позвольте, но как же? Она же принцесса, дочь нашего короля. Разве можно так безрассудно…» – попытался возразить граф и тогда ощутил это. Медленное, нарастающее давление, что все усиливалось по мере того, как Указующий пристально смотрел ему в глаза. В какой-то момент Бернарду стало не хватать воздуха, и он оперся на угол стола.