Оглянись назад, детка! - [18]

— Надеюсь, мы еще увидимся, — произнес он.

— Конечно, — ответила я.

— Обещаешь?

Я изобразила на лице постную улыбку и вышла на улицу.

Когда мы спускались по лестнице, Гайа меня спросила:

— Будешь встречаться с ним?

— Нет.

— Но ты же ему обещала!

— Ах, чего не наобещаешь спьяну.

— Да и трезвым не меньше.

Я с изумлением посмотрела на нее.

Я никак не могла вспомнить, куда поставила «Ситроен», помню лишь, что где-то далеко, но меня это не волновало. Я закурила и угостила сигаретой Гайю. Мы не спеша и с удовольствием шли по переулкам и улочкам.

— Раньше эта улица была самой престижной среди богатых семей, — произнесла я, когда мы очутились на улице Страда Маджоре, — до сих пор ничего не изменилось. Именно здесь какое-то время жил твой друг лорд Байрон…

— Я знаю, — с гордостью подтвердила она и задумчиво склонила голову. — Это просто невероятно.

— Что?

— Здесь, где мы теперь идем, ходило множество людей, они уже мертвы и нас разделяют века. Тут жили те, кого мы и не знаем: они любили, страдали, как и мы…

Я только развела руками.

— Что же будет, Джорджиа? Что после нас останется?

Я затоптала окурок, не зная, что ответить. Мы поравнялись с недавно открывшимся баром, одним из тех, где, едва ты переступишь порог, тебе суют в руки карту вин. Я сморщила нос, Гайа не оставила мою гримасу без внимания.

— Это известные болонские остерии?

— Во всяком случае, их осталось совсем мало, но много лет назад именно они и были настоящими университетами. Там говорили обо всем о поэзии, войне… Как в борделях.

— Бордели?

— Сенаторша Мерлин прикрыла их в 58-м году. От улицы Замбони до улицы Бертьера слышались рыдания. Когда закрылись двери улицы делле Оке, было такое чувство, словно это конец цивилизации…

Гайа удивленно подняла брови.

— Тебя тогда не было.

— Должно быть, эти истории мне рассказывал отец…

— Он посещал бордели?

Я рассмеялась.

— Нет, он не из тех.

— Кто знает, сколько писателей родилось там…

— В борделях? Может быть. — Я остановилась перед «Ситроеном» и уперлась локтями во влажную и грязную крышу. — Мне бы хотелось почитать твои вещи.

Она смущенно улыбнулась.

— В основном это стихи.

— Я люблю стихи, — выдохнула я.

— Ты слышала когда-нибудь об Анубисе?

— Тот, у кого человеческое тело и голова шакала, верно? В третьем классе средней школы я увлекалась древними египтянами… — рассеянно ответила я в поисках ключей от машины.

— Он сторожил гробницы и сопровождал умерших к Осирису, богу мертвых.

— Да, бог мертвых…

— Но я люблю богиню Хатхор… греки называли ее Афродита…

— Вот как…

— На рисунках она изображена в образе коровы, тело которой усыпано звездами.

Открыв дверцу, я спросила:

— Такой ты себя ощущаешь?

Она потупила взгляд:

— Нет, такой я представляю свою мать.

Я неспешно ехала за мусоровозом, перед которым шел поток легковушек. Гайа дала мне прикурить, и я поймала себя на мысли, что эта девчушка внушала мне чувство защиты. Она снова заговорила о своих пристрастиях: на этот раз об амазонках, о которых написала небольшую поэму под названием «Кирасы». Гайа поведала о некой Ипполите, которая владела луком и копьем, и, чтобы быть лучшей, она еще ребенком выжгла себе грудь раскаленным железом Слово «амазонка» означает «женщина луны», мужчины презрительно отзывались о них, а те ненавидели мужчин. Но все равно амазонки стремились к равноправию полов. Пентесилея, которую Ахилл отчаянно любил, могла объезжать самых диких лошадей…

— Гайа, — прервала я ее, — почему ты мне вчера сказала, что не хочешь жить?

Она сидела, прислонив голову к окну и засунув палец в рот.

— Тебе приходилось терять кого-нибудь?

— Две золотые медали в этом виде. А тебе?

Она чуть с обидой посмотрела на меня.

— Я кажусь тебе слишком молодой для человека, уже кого-то потерявшего?

Я вспомнила себя в ее возрасте.

— Нет.

— Просто мне кажется, что все это совсем ни к чему…

— Что говорить об этом?

— Быть или не быть… помнишь, да?

Мне захотелось поговорить серьезно.

— Когда моя сестра повесилась, она была на шесть лет старше тебя. Если тебе кто-нибудь нужен, чтобы объяснить, почему, несмотря ни на что, лучше быть живым, то я здесь. Но если ты собираешься проделать подобную хреновину… то скажу тебе сразу, лучше не ищи меня больше.

Я притормозила перед воротами особняка Комолли. Гайа, выйдя из машины, стояла, опустив голову с мрачным и задумчивым видом. Прежде чем закрыть дверцу, я сказала:

— Think it over, Гайа.

Она закрыла глаза и кивнула.

Я улыбнулась:

— Это слова из песни Лоу Рида.

И поехала домой.

Первое, что я сделала, надев пижаму, — отключила сотовый телефон и собрала все еще разбро санные на столе в гостиной письма. Я проделывала это машинально, ни о чем не думая, пока из конверта что-то не выпало… Это была фотография моей сестры в красно-вишневом лифчике и обхватывавшей талию короткой пляжной юбке, на ее загорелом лице светилась улыбка. Она стояла, в обнимку с темноволосым и мускулистым парнем с родинкой на левой щеке: это был Альдо.

На обратной стороне фотографии стояла надпись: «Лето, 85-го. Я не раскаиваюсь. С любовью, Ада».

Было десять минут двенадцатого ночи. Я схватила телефон и набрала номер, мне ответили по-английски, что Альдо нет; я попросила передать ему, чтобы он сразу, как только появится, позвонил мне. Я пошла на кухню, села на табуретку с банкой пива «Хейнекен».