Оглядываясь назад - [54]

Стали продавать и другую одежду из демократических стран. Любопытно, что на первых порах импортные вещи стоили дешевле наших. Тем не менее основная масса населения их не признавала, считая грубыми (это твидовые-то юбки и пальто, хотя бы и демократические), а еще потому, как любила повторять слова отца моя подруга, что советская обувь — самая прочная.

Мебельные магазины наводнила сравнительно деше- иая финская полированная мебель, но и при относи-

6 Зака'1 № 455 тельной дешевизне приобретали ее люди в общем-то обеспеченные. И все же многие мои знакомые обзавелись секретерами — предмет моей зависти. У меня отродясь не было никакого стола, кроме детского для игрушек. Со временем он подрос за счет удлиненных ножек, и я готовила на нем уроки, а в дальнейшем и университетские задания. Но, наконец, и мне мама купила маленький, а потому самый дешевый, секретер; он стоил 250 рублей, — столько, сколько самые простые туфли или метр шерстяной материи. Сейчас эти цифры и сравнения мало что говорят, но для нас и такая сумма была не очень-то по карману.

Через год или два цены на мебель, которую впервые после революции покупали простые советские люди, подскочили вдвое и втрое. Интересы и приобретения такого рода наш знакомый окрестил «вещеведением». Ему, писательскому сыну, выросшему среди красного дерева и карельской березы, трудно было понять, что можно мечтать о письменном столе или вазочке для цветов.

При виде всевозможных немецких игрушек и кукол, куда более привлекательных, чем теперешние Барби, просто глаза разбегались. Одна кукла, одетая и причесанная по тогдашней моде — в брючках и с конским хвостом (на голове) — так и называлась «пижонка». Когда дочке исполнилось шесть лет, мы не удержались и купили ей огромную роскошную коляску (я бы от такого подарка в свое время подпрыгнула до потолка), волокли ее пять километров от станции все до той же Свистухи. Но дочка, предпочитавшая зверей, а не кукол, ее не оценила, а наши друзья, столкнувшись с нами в «Детском мире», где мы ее покупали, рассмеялись: «Мы как раз думали, каким идиотам может понадобиться такая бессмысленная вещь». Книжки, в основном немецкие, иногда чешские, с уютными картинками и незамысловатыми трогательными рассказами мы еще раньше покупали для нее на Тверской в магазине «Демократической книги». Там же продавались симпатичные календари, китайские закладки, а через несколько лет в одном из арбатских переулков появился магазин французской книги. Кроме классики и замечательных учебников Може для взрослых там был огромный выбор бесконечных приключений Руду- ду и Рикики — их сразу же полюбила детвора (и родители, вроде меня). Теперь их давно уже издают на русском.

Завершила эту первую, но долго катящуюся волну импорта «чувств изнеженных отрада» — французские духи. Очень постепенно, но не сразу, они вытеснили наши. Справедливости ради, надо сказать, что многие наши духи, вроде «Крымской фиалки» или «Розы» делались на натуральных эфирных маслах и в самом деле пахли фиалкой и розой, а не непонятной косметической убойной смесью, а уж появившаяся в Ленинграде «Белая сирень», сводившая всех с ума. затмила всю нашу парфюмерную продукцию. Правда она быстро испортилась, а сменивший ее «Серебристый ландыш». которым тоже бредили, был слащавый и мало напоминал ни с чем не сравнимый запах цветка.

В последние годы давно уже наметился раскол, а может и расколы, между друзьями и недрузьями по поводу самых животрепещущих вопросов, и многие оказались по разную сторону баррикад, только теперь о своих взглядах можно кричать на каждом перекрестке. А раньше жили, как в старом анекдоте: американец говорит русскому: «Вот у нас настоящая свобода. Можно стать перед Белым домом и сказать: "Американский президент — дурак", — и ничего тебе за это не будет». На что русский отвечает: «И у нас можно выйти на Красную площадь и сказать: "Американский президент — дурак"».

Году в 49-м, идя с приятелем поздно вечером из гостей по набережной, я вдруг из чистой бравады буркнула: «Терпеть не могу эти алые звезды». Мой спутник, офицер военной академии (да еще член партии) не проронил ни слова в ответ, а знакомы мы были с детства и семьями. Через несколько лет. услышав от близкой приятельницы: «Ну вы-то известные контрики», — я чуть не остолбенела. — неужели даже среди близких друзей мы выглядим белыми воронами, вроде бы не высовываемся? Хотя, по большому счету, все они за редчайшими исключениями, действительно, были советские.

Но возвращаясь к размежеваниям: во время венгерских событий мы зашли к друзьям. Те в это время слушали радио и с сияющими лицами и чувством облегчения объявили нам: «Ну, слава Богу, наши танки вошли в Будапешт; теперь там наведут порядок». Спорить было бесполезно, но дружба после этого пошла на убыль. А в эти же дни находились такие, вернее, такой (Н.Коржавин), отсидевший в тюрьме и ссылке и, все равно продолжавший восставать в Будапеште, — хоть и не на берегу Дуная, а в стихах («…только раз я восстал в Будапеште…»). И не боялся их читать, так же, как и предыдущие, за что и отбывал срок. Он и про тридцатые писал «…а я бродил в акациях как в дыме, и мне тогда хотелось быть врагом…», тогда, как некоторые продолжали воспевать ту, и в самом деле, «единственную», братоубийственную, по жестокости и кровавости мало с чем сравнимую («Я все равно паду на той, на той единственной гражданской»).