Оглядываясь назад - [50]

Чуть ли не за неделю до того, как решились объявить народу о смерти Сталина, мы ежедневно для пополнения словарного запаса переводили на испанский бюллетени, печатавшиеся во всех газетах, о состоянии здоровья вождя, со всеми подробностями от температуры до наличия белка и лейкоцитов в моче.

В день смерти нас собрали в самой большой аудитории, коммунистической, на траурный митинг. У декана под стеклами очков поблескивали слезы; парторга, рыдавшую в голос и еле державшуюся на ногах, поддерживали с двух сторон под руки — самостоятельно передвигаться она не могла, а наша преподавательница марксизма, очень милая и добродушная женщина, на семинаре (правда, никакого семинара в обычном смысле не было: все только вздыхали и сокрушались) так выразила свои чувства: «Ну что у меня самое дорогое? Дочка. И если бы сейчас предложили, отдай, и он воскреснет, я бы отдала». Сказано это было совершенно искренне. После марксизма нам предстояло слушать 10.Б.Виппера, читавшего западную литературу. Он пошел в аудиторию и приступил к очередной лекции, чем вызвал всеобщее негодование студентов — они не могли понять такой черствости и равнодушия и возмущенно галдели в перерыве: «Рассуждать о Вольтере в такой день, как будто ничего не случилось!»

Я не собираюсь говорить о настроении подавляющего большинства, — об этом достаточно много в разное время сказано и написано всякой правды и неправды. Упомяну только о том, что, когда я пришла домой и рассказала маме о случившемся (газет мы не получали и радио включали редко), мама перекрестилась со словами «Слава Богу!» и продолжала работу. Разумеется, такое отношение было далеко не единичным.

V. Несколько штрихов из жизни 50-х—60-х

Ни смерть Сталина, ни доклад Хрущева со всеми его последствиями не всколыхнули гнилую заводь, именуемую филфаком; лишь небольшая рябь пробежала по поверхности, самую малость разрядив атмосферу. По рукам стали ходить тетрадки со стихами из «Живаго». Однажды на занятиях француженка, правда не наша, а из иняза, предупредила: смотрите, не пропустите сборник Пастернака, он вот-вот выйдет. Раньше такое и вообразить было невозможно (я говорю о словах, а не о книге стихов, которая так и не появилась — набор рассыпали.) Ведь всего три года назад мы с курсом смотрели в театре Революции (Маяковского) не помню чью пьесу, где героя, как элемент разложившийся, прорабатывали и исключали из комсомола еще и за то, что он читал друзьям Пастернака. Зал же затих и с волнением слушал «Я помню осень в полусвете стекол…», — как и где еще простые мальчики и девочки могли узнать эти стихи?

А вот как знакомили народ с завещанием Ленина: бегу по ГУМу в поисках башмаков для дочки, и вдруг вместо: <<На первой линии второго этажа вы можете найти…» — «Сталин груб, ему нельзя…», и пока я бегала из отдела в отдел, все повторяли и повторяли.

Только одна студентка из моей группы обсуждала со мной доклад Хрущева, — она была постарше и серьезнее других, и мы часто болтали с ней о самых разных вещах. Остальные девочки нашей группы вообще никак не реагировали на происходящее. Кроме вечеров и тряпок их мало что интересовало. В свое оправдание они вечно твердили: «Хорошо Ленке, у нее есть А., вот она и сидит в библиотеке, а нам что делать?» И правда, факультет невест каким был, таким и остался, только мальчики там в то время попадались редко. Где же еще

М.К.Баранович. 1953 г.

можно было встретить женихов, как не на общеуниверситетских вечерах? Некоторые подцепляли мужей в бюро (не брачных объявлений) комсомола, где немало великовозрастных и солидных деятелей протирали штаны, предпочитая это теплое местечко читальным залам и аудиториям.

Зато молодежный фестиваль в 57-м году взбудоражил всех, — первая массовая встреча с людьми из других стран. Не только на романо-германском и в институтах иностранных языков, где и студенты и преподаватели рвались работать переводчиками и всю зиму только и разговору было, что о предстоящем неслыханном счастье, но даже московские старушки долго еще рассказывали, как, сидя где-нибудь на Гоголевском бульваре, они объясняли иностранцам, как попасть в Лужники.

Перед изучающими в те годы иностранные языки вставала проблема: где достать книги. На испанском отделении мы чуть ли не два года мусолили «Донью Перфекту» Гальдоса. Кроме нее и сборничков адаптированных или просто переведенных с русского текстов, практически ничего не издавалось. Английских было побольше. Продавались они в магазине иностранной книги на Кузнецком. Чаще всего там лежал «Овод», «Маленький оборвыш» и «Тэсс из рода Д'Эрбервилей». Позже стали печатать отдельные романы Диккенса, «Сагу» Голсуорси и еще кой-какую классику. Любимая нами преподавательница как-то заявила, что Тэсс она может представить себе нашей комсомолкой, а Флер — нет. Язык Голсуорси она ценила и любила повторять: это же художник. Вышедшую в 56-м году «Ребекку» через два дня изъяли из продажи, очевидно за безыдейность, и предали забвению до времен перестройки. Теперь перевели чуть ли не все романы Дафны дю Морье.

Из современной англо-американской литературы русскому читателю преподносились, большей частью, «Замок Броуди», «Сестра Кэрри», «Дипломат» Олдрид- жа (говорили, что в Англии о таком писателе и не слыхивали), «Пятая колонна» Хемингуэя, — как-никак был в Испании, — но, Боже упаси, только не «По ком звонит колокол»! Тогда считалось, что из-за Долорес Ибаррури, будто бы кричавшей: «Через мой труп!» Правда, теперешние знатоки архивов уверяют, что такая фраза нигде не зафиксирована, но всегда ли можно верить архивам, да еще при том, что до сих пор открыты далеко не все, а уж сколько уничтожено, — и говорить нечего.