Оглядываясь назад - [33]

То, что мы ушли из Свистухи, оказалось Перстом Божиим. На следующий день после нашего ухода, как стало известно позднее, два немецких бомбардировщика, спасаясь от советских истребителей, сбросили весь груз на деревню. Каким-то чудом никто из жителей не был убит и ни один дом не был разрушен, но одна бомба попала в наш погреб, и волной от взрыва разворотило избу. Нам негде было бы жить, а хозяйка переселилась к родственникам. Все оставленные вещи разворовали, и, когда через год или два в Москву приехала моя няня, Надя и, отправившись в Свистуху, стала ходить по домам, разыскивая наше имущество, кое-что ей удалось найти и забрать. Иногда это были уже какие-то детские капоры или шарфики, связанные из маминых вещей. Все добытое таким образом Надей нам очень пригодилось. Но больше всего я оплакивала своего любимого кота, его пришлось бросить, правда, мы оставили на его пропитание Татьяне Леонтьевне два больших сенника, набитых сухарями, но он все-таки пропал или погиб после того, как нашей хозяйке пришлось уйти из дома.

А в деревне еще долго вспоминали, как мы уходили. «Помнишь, Настя, как вы с мамой в

41-м отправились пешком в Москву с котомочками», — «окая», вспоминала Тетя-Таня, когда спустя двадцать с лишним лет мы всей семьей с детьми жили у нее. Зная всех их с детства, я и взрослой, и дожив до старости называла и продолжаю называть Тетя-Феня, Тетя-Кланя, Тетя-Таня, и каждый раз, оказываясь в Свистухе, я обязательно захожу к Тете-Клане (той, что с осколком), и мы разговариваем и о детях, и о внуках, и о давлении, и о кавинтоне, вспоминаем тех, кого уже давно нет, и обязательно вспоминаем войну.

Москву бомбили каждую ночь, а часто и днем. Когда объявляли тревогу, все шли в бомбоубежище или в метро. В метро уходили с вечера и сидели там до утра. Иногда кидались туда и в дневные часы, если оказывались поблизости во время бомбежки. Нередко в таких случаях происходила давка у эскалаторов или на лестницах, люди падали, на них наступали, так что часто бывали несчастные случаи. Станцию Кировскую закрыли, поезда на ней не останавливались. Там обосновалось правительство. Она долго оставалась закрытой уже после того, как Москву перестали бомбить. Хорошо запомнилась одна бомбежка в первую зиму. Поздно вечером объявили тревогу, мы спустились в бомбоубежище, но там набилось столько народу и было так душно, что мы с семьей тети перешли в какую-то маленькую комнату, тоже в подвале. Мальчишки из бомбоубежища все время играли с дверью этой комнатушки и то запирали ее снаружи, то отпирали. Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, что мы были уверены, что бомба попала в наш дом. Кинулись к двери, — не открывается, — то ли завалило обломками, то ли опять заперли мальчишки. Оказалось, что все-таки заперта, и, в конце концов, они нас выпустили. Бомба упала совсем недалеко, между зданием старого Университета и Манежем. Волна от нее была страшной силы: по всей Никитской вылетели оконные стекла. После этого случая мы перестали ходить в бомбоубежище. Мама решила, что лучше погибнуть от бомбы, чем быть засыпанными в подвале. Мы оставались дома, я даже не просыпалась от взрывов и пальбы зениток.

На бульварах, напоминая колоссальных рыб, лежали аэростаты. Ночью их поднимали в воздух для защи- ты'от бомбардировщиков, чтобы изменить план города.

Дома мы прожили недолго, ведь в квартирах были голландские печи, для протопки которых требовалось много дров, а взять их было неоткуда, замерзла вода, и пришлось скитаться по родным и знакомым. Сначала мы поселились у маминого двоюродного дядюшки около Чистых Прудов. Было очень голодно. Мне мама варила или жарила на обед по одной картофелине, а сама обходилась только хлебом с кипятком. Двоюродный дед часто посылал меня на Мясницкую за хреном, — единственный продукт, продававшийся без карточек и за копейки, — он его намазывал на хлеб.

Там мы оставались недолго. Тетка чем-то обидела маму, и тогда мы перебрались во Власьевский переулок к Е.В.Романовой, о которой я уже упоминала. Я спала вместе с Еленой Владимировной на ее кровати, а мама на полу.

Иногда заходили к друзьям, жившим неподалеку на Арбате. Они переехали сюда в пустовавшую квартиру из своего дома, находившегося в одном из переулков у Смоленской площади. Дорогомиловский мост заминировали и всех, кто жил поблизости, переселили. У них можно было подкормиться; муж маминой подруги был известным преуспевающим врачом, а она сама — мастерица на все руки — без конца что-то шила и то и дело ездила в деревню, где меняла сшитые вещи на продукты. К тому же у них была ванна с газовой колонкой — роскошь, которой у нас не было даже до войны, так что можно было хорошенько вымыться, а мне еще и побарахтаться в воде. Как-то они предложили своим дочкам и мне пойти в Дом ученых посмотреть кино. Развлечений никаких не было, школы не работали, и мы с радостью отправились, тем более, что был не очень холодный солнечный день, и так весело шагалось по занесенным снегом мостовым. Показываликартину «Свинарка и Пастух». Мне исполнилось только девять лет, но уже тогда меня тошнило от невозможной пошлости и фальши. А спустя много лет я несколько раз смотрела по телевизору этот чудовищный фильм именно потому, что живо вспоминала тот солнечный день зимы 42-го года.