Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг. - [18]
Действительно, сильное озлобление солдатских масс против добровольцев вообще в сочетании с резко циничным отношением к женщинам в частности, заставлявшее охранять их от своих же, только добавляло забот командирам. Сама Бочкарева в конце концов заявила: «… я в женщинах разочаровалась»,[179] что подтверждает и деникинскую оценку женского движения как армейского суррогата. Оно показательно не столько своим содержанием, сколько самим фактом существенного изменения староармейских традиций.
В меньших и колеблющихся размерах запись в «части смерти» продолжалась в августе-сентябре; формировались резервные батальоны пополнения, 2-й ударный Революционный полки Славянский (Юго-Славянский) добровольческий отряд — из пленных солдат-славян австрийской армии под началом русских офицеров.[180] (См. приложение 2, таблица 1) В августе приказом Верховного Главнокомандующего началось создание Георгиевских пехотных запасных полков в Киеве, Минске, Одессе и Пскове — по одному на каждый фронт, кроме Кавказского; они сводились в бригаду командир которой подчинялся непосредственно Верховному Главнокомандующему. Все мероприятия проводились через Союз Георгиевских кавалеров. С одной стороны, эти части имели сходство с ударными батальонами, ибо вербовались в них только те кавалеры, которые находились в любых тыловых командах, тогда как выделение их из действующей армии категорически запрещалось. С другой же — специфика их назначения коренным образом отличалась от всех прочих добровольческих подразделений: не активное боевое применение, а «крепкий последний надежный резерв употребимый в бой лишь в исключительных случаях крайней опасности» всего боевого участка.[181] Но, так как командование могло признать «исключительным случаем» и внутренние события, то следует учесть и эти, самые безликие из всех подобных части.
В большинстве добровольцы честно выполняли присягу; не считавшие возможным продолжать службу уходили сами, и их не удерживали.[182] «Список частей, подлежащих исключению из «частей смерти» как опозоривших их» и другие документы указывают на отсутствие таковых на четырех фронтах из пяти;[183] наличие же их на Юго-Западном фронте объясняется самым большим количеством там добровольческих частей вообще.
Будучи нетрадиционными войсками, добровольцы стремились отличаться даже внешним видом. Неженцев разработал «Описание формы Корниловского ударного полка»,[184] утвержденное лично Верховным Главнокомандующим. Разработанные специальные кокарды и шевроны стали общими для всех ударников. Целесообразно обратить внимание на символику, что позволит получить более полное представление о мировоззрении и духовном мире участников движения. Цвета шеврона — черный (символ смерти) и красный (символ крови, борьбы и революции), как и эмблема-кокарда «череп на мечах», по определению самого Корнилова, выражали дилемму «победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье…»[185] Наряду с этим, подчеркивание собственной необычности и новаторства через внешнюю рисовку свидетельствует и о некоторой психологической неуверенности, стремлении ее преодолеть, а также о романтически-поверхностном восприятии действительности. Наблюдая волонтеров со стороны, современник акцентировал именно это: «В особенности забавны «батальоны смерти». У некоторых не только шевроны на рукавах, но еще нашивки и на погонах, и на груди. Один с целой красной лентой через плечо с надписью «Драгун смерти» (!), а у одного офицера на рукаве нашита анненская лента (плечевая) в ладонь шириной, обшитая по бокам двумя широкими георгиевскими лентами, и все это небрежно завязано «бантиком».[186]
Любопытны и образы, отраженные в самоприсвоенных ударными батальонами наименованиях. Так, увековечение «имени гражданина Минина» означало ориентацию на исторический опыт России в Смутное время (с которым проводилась аналогия), а название «Свобода, Равенство и Братство»[187] устанавливало параллель с Великой Французской революцией, становившейся порой неким духовным эталоном.
Энергичная патриотическая позиция Корнилова противоречит тезису советской историографии об измене: упреки в стремлении или во всяком случае содействии открытию фронта перед немцами справедливее адресовать правительству, а действия Верховного Главнокомандующего, напротив, опровергают их. Известен случай с Ригой, занятой противником 20 августа. Но еще на совещании в Ставке 16 июля, в присутствии Керенского, Алексеев говорил об угрозе Румынскому фронту, Полоцку и Риге, причем подчеркивал, что и тогда Петроград будет вне опасности. По словам Брусилова, город был уже эвакуирован,[188] то есть его потеря ожидалась задолго до этого. Затем, 4 августа Верховный Главнокомандующий предупреждал об опасности наступления противника на северном направлении и запрашивал туда ударные батальоны.[189] Третье предостережение прозвучало на Государственном Совещании 14 августа, когда Корнилов говорил о необходимости установления порядка в тылу, чтобы не потерять «ключ от Петрограда»; в противном случае в контексте речи подразумевались самостоятельные меры командования. Оказывая давление на власть, Верховный Главнокомандующий пытался стабилизировать фронт.
