Офицерша - [11]

Макрида утерлась рукавом и, проговорив виноватым голосом: «Господи, да я мазанная до смерти!» — троекратно, крест-накрест, облобызалась с ним.

— Ну, мы и не такой грязи видали! — сказал служивый.

— С прибытием вас в родительские дома, Гаврил Макарыч! — галантно кланяясь, поздравила Макрида. — Все ли живенькие-здоровенькие?..

— Очень приятно вас видеть, милая тетенька! — отвечал на это подхорунжий Юлюхин, глядя на нее без улыбки, пьяным, остановившимся взглядом. — Покорнейше просим… покорнейше благодарим…

Семен, с старой фуражкой под мышкой — на голове у него была новая, подарок служивого, обвязанная сверху платком, чтобы не запылилась, — слез с лошади и за руку вытащил из толпы ребятишек Мотьку.

— Братец! вот угадаешь? — сын… Мотька… — подталкивая его к служивому, говорил нетвердым голосом Семен, тоже пьяный. — Ну, утрись да поцелуй батяшку, чего боишься? — подбодрял он упиравшегося Мотьку. — Это батяшка… твой родной, целуй его…

Мотька был в новой, гремящей белой рубахе, выпущенной сверх штанишек с лампасами, в новых шерстяных чулках и чириках. Он глядел на того казака, которого называли его батяшкой, удивленным, чужим взглядом и, слегка упираясь, подвигался к нему короткими шажками, подталкиваемый сзади доброжелательной рукой дяди Семена.

С медлительным удивлением глядел на него и отец, покачиваясь вперед на нетвердых ногах. Потом осторожно, точно опасаясь, как бы не упасть, нагнулся вперед и три раза, крест-накрест, беззвучно поцеловал его. И ни на одно мгновение не изменилось стеклянное выражение пьяного, осоловевшего взгляда. Он поискал отяжелевшей, плохо повиновавшейся рукой кармана и долго не мог попасть в него. Вытащил две карамельки и медленно сунул их в руку Мотьке. Мотька сейчас же принялся сдирать с конфетки бумажку и, весь сосредоточившись вниманием на этой сладкой штуке, больше уже и не взглянул на отца.

— А это Верка, брат! — выдвигая вперед смуглолицую, черноглазую девочку, сказал Семен. — Это моя Верка…

Служивый тем же пьяным, остеклевшим взглядом поглядел в бронзовое, худенькое личико с черными бровями и, осторожно нагнувшись, поцеловал ее так же троекратно и беззвучно, как и сына Мотьку. И опять достал из кармана две конфетки и сунул ей в руку.

— Ну, едем! — говорит Семен, вскакивая на лошадь и поднимая к себе в седло Мотьку.

Служивый взялся за луку и, не ставя ноги в стремя, легко и изящно вскочил на лошадь. Взмахнул плетью, — и трель копыт рассыпалась по всей улице. Проворной стаей помчались следом ребятишки, порысил на тощем буром мерине Семен с Мотькой в седле. Двинулись бабы, и впереди всех Макрида, — непобедимое любопытство влекло ее посмотреть, какая будет встреча с родителями, много ли добра принес со службы молодой офицер?

Но она не успела. Она видела лишь издали, как Гаврил Юлюхин доскакал до ворот родного двора и, лихо с размаху выкинувшись из седла, шлепнул ладонью коня по крупу. Но не слышала, как он торжествующим голосом крикнул:

— Дома!..

И не видела, как, бросив поводья, колеблющимися шагами пошел к плачущей матери, стоявшей впереди густой, тесной толпы соседей, родни, зрительниц, и упал ей в ноги. Как, обнявшись, они долго плакали обильными слезами, и содрогались от радостных рыданий их спины и плечи…

— Чадушка моя!., родимая!., и не чаяла обызрить тебя глазушками!.. — всхлипывая, бормотала Филипповна.

— Мамушка!.. я дома!.. дома… в родительском углу! — растроганным, плачущим голосом, тыкаясь лицом в ее плечо, восклицал Гаврил Юлюхин.

И, подняв голову, умиленным взглядом оглядывался кругом. Дома… Вот оно, то родное, бесконечно милое, всегда во сне снившееся, издали такое прекрасное, ни с чем несравненное, о чем тосковало, к чему летело на крылах мечты сердце… Свежепобеленные стены дедовского еще куреня, маленькие окошки с радужными стеклами и прелая соломенная крыша с дырами, проделанными воробьями для гнезд. Сараи на кривых сохах, покачнувшиеся хлевушки в глубине двора и старые, проломанные плетни… И вот, даже старая кобыла Марфушка, мать его Зальяна, подняла голову, глядит, ржет…

— Я дома! — взмахивая руками и шатаясь, крикнул он восторженно и пошел целоваться с теми неизвестными теперь, забытыми, изменившимися людьми, большими и маленькими, что тесной грудой столпились у ворот.

Филипповна же, вся охваченная благодарным восторгом и счастьем, подошла к серому Зальяну, поднявшему голову на свою мать, которая смотрела через ворота заднего двора, и поклонилась ему в копыта.

— Спаси тебя Христос, милая лошадушка! Носила ты моего сыночка родимого, служила ему верно, товарищем была и целым принесла ко мне назад…

И, плача, взяла руками умную голову лошади и поцеловала ее в мягкие, вздрагивающие ноздри.

Подъехал старый Макар Юлюхин с Варварой — они ездили встречать служивого на сборный пункт. На телеге стоял большой сундук, окованный белой и цветной жестью. Макар в дороге прикрывал его пологом, чтобы пыль не садилась, но, въезжая в станицу, полог снял, и сундук сверкал на солнце во всем своем ослепительном великолепии. Макар стоял на телеге, растопырив ноги для равновесия, в новой папахе набекрень, сияющий, праздничный, гордый, и оглядывался на народ, желая видеть, какое впечатление производит то очевидное богатство, которое нажил на службе его сын-офицер.