Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [11]

— Я хотела бы знать, за что Бог наказал так тебя, — вот всё, что она сказала.

В этом вся моя мать.

Мы жили всего в квартале от Вест–Голливудской школы. Мать не задумывалась о том, чтобы отнести туда мои документы, поэтому я взяла это в свои руки, и записалась в пятый класс. Однажды после полудня, играя в школьном дворе, я неудачно упала, и что–то хрустнуло у меня в запястье. Школьная медсестра решила, что я сломала руку и отослала меня домой с запиской, где советовала обратится к доктору. Мать прошла в ярость.

— И ты осмелилась ещё жаловаться на школу! Да это Бог наказал тебя, потому что ты не достойна ходить в школу.

Диана едва ли была религиозной женщиной, но имя Его использовала часто, чтобы скрыть свою решительную низость. Каждый раз как я заболевала, или со мной что–нибудь случалось, она говорила, чтобы я подумала, почему Бог наказывает меня. Я не верила, что Бог желает мне наказания, я понимала, что это она сама.

Мне, как себя помню, всё время снились яркие благословенные сны. Однажды мне приснилось, что сижу я на берегу реки и разговариваю с Иисусом. Он нежно взял меня за руку и что–то вложил в неё. Это был простой золотой ключик. Иисус не сказал от какой двери этот ключ, но я инстинктивно почувствовала, что он поручил мне что–то очень важное. Мои сны вселяли во мне уверенность, расширяли мой внутренний мир и отводили от меня ядовитые Дианины стрелы. Этот золотой ключик до сих пор со мной и часто помогает мне не падать духом.

К вечеру моё запястье и пальцы распухли, посинели и пульсировали в ритм моему сердцу, а она даже отказывалась взглянуть, считая, что со мной ничего страшного не произошло. Я попросила у неё разрешения подержать руку в холодной воде.

— Да, как хочешь, но только после того как погладишь бельё.

Неделю спустя, я уже вернулась из школы, двое полицейских и один член Армии Спасения громко постучали в нашу входную дверь.

Я высунулась и прошептала:

— Тише, мама спит.

— Ну, в таком случае, мы разбудим её, — сказали они, проталкивая меня внутрь.

Только не это, чтобы люди в форме, громко топоча своими сапожищами вошли в спальню моей матери, нет, никогда! Поэтому, совершенно спокойным голосом я произнесла:

— Обождите минутку, я позову её.

На цыпочках поднялась по старой лестнице, которая всегда предательски скрипела, когда я хотела сделать что–нибудь очень тихо, и остановилась у изголовья её кровати, заткнутого полупрозрачным сатиновым пологом. Она спала как убитая, а чёрная тушь, не смытая с вечера, зловеще расползлась. Она считала, что должна выглядеть красиво даже во сне. Набравшись храбрости, я произнесла:

— Мама, там полицейские внизу.

Я молила Иисуса, чтобы она не услышала меня, замерев, как мышь, попавшая в мышеловку и ищущая выхода как бы скорее оттуда сбежать. Внизу, в нашей гостиной ждала полиция, моя жизнь висела на волоске. Я не осмеливалась снова навлечь на себя гнев и, решив сказать им, что её нет дома, осторожно сползла по лестнице вниз. Но вмешалась Судьба в лице маминого друга и одного из моих ночных поклонников, Ричарда. Он уже разговаривал с полицейскими, когда я вошла в гостиную. Не знаю, что он им сказал, но они без лишних разговоров спокойно покинули дом.

Ричард был владельцем того ночного клуба, куда мама часто ходила. Думаю, ему было около тридцати. Не могу сказать, что он не был симпатичным. Худощавый, с вьющимися каштановыми волосами, вежливый. Он жил в Голливуде невдалеке от нашего дома и ездил на серебристом Остине–Хейли. Если забыть о его болезненной тяге к школьницам, он проявил искреннюю заботу о моей руке, и я, забыв о его приставаниях той ночью, с благодарностью дала отвезти себя к его знакомому доктору. Он усадил меня в свой двухместный авто и заплатил за приём.

Доктор Побайерс сделал мне рентген руки, и сказал, что перелом стал уже срастаться. Сказал, что на опухшую руку нельзя накладывать гипс и посоветовал всю ночь прикладывать к больному месту лёд, пока не спадёт опухоль. Совершенно ясно, что Диана этим заниматься не станет, и это был счастливейший день для Ричарда. Не дав мне и слова вымолвить, он отвёз меня в свою холостяцкую берлогу, расстелил мне постель на диване и аккуратно наложил мне на руку компресс изо льда. Он просидел рядом со мною всю ночь, периодически меняя лёд.

На следующий день доктор наложил мне на руку белоснежный гипс. Я очень гордилась им, так как это означало, что я вовсе не такая безответственная, как моя мать. Моё запястье на самом деле было сломано, и если бы не счастливое вмешательство Ричарда, моя бы рука срослась криво и вообще на всю жизнь могла бы остаться негнущейся.

Я осталась у моего нового благодетеля, а моя мать не позвонила, и даже не поинтересовалась, где я.

Ричарду видно забота обо мне доставляла большое удовольствие, он повёз меня по магазинам, купил новое школьное платье, и мы сменили мои неуклюжие оксфордки на пару стильных розовых женских туфель на низком каблуке. Мы ходили в кино, прошлись по всему Пассажу в Санта–Монике, играли в скибол и вообще, делали всё, что позволяла делать загипсованная рука одиннадцатилетней девочке. Утром он отвозил в школу, давал деньги на обед, целый доллар, несмотря на то, что обед в школьной столовой стоил всего 35 центов. В три часа Ричард уже стоял перед дверьми школы Вест–Голливуд и ждал меня, сидя на капоте своего спортивного автомобиля, чтобы отвести меня к себе в берлогу. Я относилась к Ричарду как к приёмному отцу и думала, что это продлится вечно. Никаких сексуальных обертонов, никаких намёков или двусмысленных взглядов. Позднее уже взрослой женщиной я поняла, что человеческие взаимоотношения гораздо теплее, чем горящие страницы набоковской Лолиты.