Одураченные - [5]

Я понял, что все эти намёки, брошенные Мадлен, о смелой руке, которая немедленно окончит борьбу, поразив одного из вождей, были предназначены лишь для того, чтобы воспламенить мои очарованные чувства.

Именно сам де Лоне – я заключил это из того, что он сказал, – нашептал в монаршее ухо оскорбление, которое я заполучил от короля, посредством чего он намеревался довести дело до кризиса, к которому оно и пришло. Я должен был сразить Людовика XIII; де Лоне разоблачил бы и погубил меня, посадил герцога Орлеанского на французский трон, а сам унаследовал бы владения Вервилей и титул, который был моим, хотя я этого и не знал.

Mille diables! (Тысяча чертей! – франц.) Однако хорошо же они всё спланировали, эти двое! И если бы не их неосторожный разговор, они бы наверняка преуспели.

О, какое горькое разочарование! Я был глупцом, одураченным бесстыдной женщиной!

– Завтра, Мадлен, – услышал я от де Лоне, когда они поднялись, чтобы вернуться во дворец, – завтра, когда этот второй Равальяк сделает своё дело и будет вознаграждён по заслугам, я стану богатым и могущественным человеком. Ты разделишь мою власть и моё богатство, любимая, и мы будем...

Больше я ничего не услышал. С трудом удержался от падения в обморок, когда стоял там, цепляясь для поддержки за дружескую ветку, вглядываясь в их удаляющиеся фигуры и от всего сердца призывая невысказанные проклятия на их головы.

Глава IV

Через полчаса я встретил сеньора де Лоне, когда он вышел из дворца Бурдуа. Он вздрогнул при виде меня.

– Что-то случилось? – прошептал он возбуждённо.

– В данный момент ничего. Но если не предпринять срочных мер, кое-что произойдёт.

Я говорил спокойно и даже мягко, справившись на какое-то время со своей яростью.

– Отпусти свою карету, – сказал я, – и пойдём со мной. Мы должны нанести визит.

– А нужно ли мне сопровождать тебя? – спросил он; и я прекрасно знал, что у этого труса на уме.

– Я не могу довериться никакому другому напарнику; идти один я не могу; однако, если не пойду, король по-прежнему останется назавтра жив, и наш шанс будет упущен.

– Что произошло? – спросил он.

– Измена! – ответил я свирепо. – Чёрная, подлая измена. Но не бойся, я успею удушить её, прежде чем будет причинён какой-либо вред. Идём!

В молчании он шёл рядом со мной минут десять, в течение которых, казалось, заблудился в своих размышлениях. И заблудился настолько, что не замечал дороги, по которой я его вёл; только когда мы вступили на Рю де л’Эпе, он вдруг поднял голову.

– Постой-ка! Эжен, куда мы направляемся? – воскликнул он, узнавая улицу.

– Всего лишь несколькими шагами далее, – отрывисто ответил я и продолжал идти до тех пор, пока мы не встали перед дверью, на которой номер 24 был чётко различим в свете яркого фонаря неподалёку.

– Мы пришли, – сказал я, останавливаясь и поворачиваясь к нему лицом.

– Но это, если не ошибаюсь, дом мадемуазель де Труакантен.

– Точно, – ответил я со смехом, – и именно здесь вынашивалась измена, проклятая измена, о которой я говорил. Жребий брошен, благороднейший кузен; ты и эта женщина сделали из меня орлеаниста; мне нельзя отступиться, потому что вы слишком далеко завели меня, поэтому остаётся продолжать. Этой ночью я собрался присоединиться к герцогу Орлеанскому в Лотарингии, но, прежде чем уйду, наступит расплата.

Теперь я смотрел ему в лицо, и моё дыхание было жарким, а глаза пылали яростью, которая завладела мной. У него отвисла челюсть, и красивое лицо стало пепельным, когда он уловил смысл моих слов.

– Я не понимаю, – запнулся он.

– Ты поймёшь всё через несколько минут, – насмешливо ответил я, – потому что нас учат, что со смертью всё становится ясно. Ты поймёшь, как одурачил меня и как я в свою очередь одурачил тебя, попросив сопроводить меня сюда, чтобы могла свершиться справедливость.

Я расхохотался, и при этих звуках он отшатнулся, как будто я ударил его.

– Ты ошибаешься, – выдохнул он, дрожа всеми членами.

Я сбросил шляпу и плащ и обнажил свою шпагу, приближаясь к нему.

– Доставай шпагу! Предатель! Пёс! Иуда! Доставай шпагу! – гремел я, сверкая своим клинком перед его глазами.

– Ты ошибаешься, – невнятно повторил он, отпрянув от меня.

– Как же так! – издевался я. – Разве может некто настолько смелый, чтобы участвовать в заговоре, быть настолько нерасторопен, чтобы достать шпагу? Разве нет в тебе мужества, что ты стоишь там, дрожа, будто сражённый приступом лихорадки? Или вид стали вселил ужас в твоё бабье сердце?

Он вскинул голову при насмешке, затем с неразборчивым проклятием вытащил шпагу и бросился защищаться.

Mordieu! (Смерть Господня! – франц.) Как же я играл с ним! Час был поздний, и не было ни одного прохожего, чтобы помешать нам. Целых десять минут я потакал его неумелому фехтованию и в то же время издевался над ним, перечисляя его грехи, при этом спрашивая, каково это – умирать без отпущения. Он видел свою смерть в моих глазах, слышал в моём голосе, чувствовал в моих руках. На его лбу крупными бусинами выступил пот, и за эти десять минут он претерпел двадцать агоний.

И вот исполненный страха вопль вырвался из его уст; секунду он корчился на острие моей шпаги, как раненый червяк; затем упал ничком и умер прежде, чем я его перевернул.