Одураченные - [3]
Моё былое безрассудство возникало передо мной как дух укоризны, и когда я смотрел на прелестную Мадлен, такую чистую и святую, то мою бледную кожу опаляла краска стыда, вызванная осознанием, насколько мерзким я был и совершенно недостойным ласки, которую она растрачивала на меня.
Мой кузен временами подшучивал надо мной и высмеивал благопристойность, которой теперь отличался мой некогда грубый язык, а я угрюмо обижался на его насмешки и продолжал старания очистить свою чересчур запятнанную репутацию.
А потом снова при воспоминании о том, что, несмотря на всё, я был лишь безденежным авантюристом, чей пышный наряд принадлежал чужому гардеробу, я решал покинуть Париж и перенести своё злополучное пребывание в какие-нибудь иные края. Но, когда отправлялся расставаться, моя смелость подводила меня – моё “прощайте” оставалось несказанным, и я всё мешкал.
Затем я решил покончить с участием в заговоре; но здесь меня ждало внезапное потрясение, потому что, когда я стал обговаривать этот вопрос с де Лоне, он сказал:
– Могу поклясться, что твоя толстокожая совесть, в которой с помощью мадемуазель де Труакантен наконец проснулось чувство долга, как-то причастна к этому.
– Peste! (Чума! – франц.) – ответил я негодующе. – Не можешь ли ты исключить мадемуазель из обсуждения?
– Ну нет, – добавил он со смехом, – мне кажется, не мешало бы упомянуть её, ибо позволь мне сообщить тебе, господин праведник, что во всей Франции нет более пылкого орлеаниста, чем эта девчонка.
– Невозможно! – вскричал я сердито. – Она не заговорщица! Посмотри на её лицо, приятель. Да ведь это зеркало чистоты и невинности!
Он залился циничным смехом, который разозлил меня, когда, закидывая свою красивую голову, он отвечал:
– Кто говорит о заговорщиках? Я допускаю, что этот твой ангел является (настолько, насколько может судить человек) воплощением добродетели и святости; однако какой бы ни была её душа, но её сердце, её симпатии – на стороне орлеанистов.
Я был не в настроении позволять его подлому языку расписывать для меня нрав моей дамы, поэтому, взяв шляпу, отправился разыскивать саму даму и из её собственных уст узнал, что сказанное де Лоне было правдой.
Cordieu! (Телом Господним клянусь! – франц.) Как же по-другому я смотрел на орлеанистов с того дня. Мы больше не были заговорщиками и изменниками, но апостолами и мучениками святого дела, в защиту которого я был готов пожертвовать всем до последней капли крови в моих жилах – настолько могущественным софистом является любовь!
Лишь одно прикосновенье требовалось, чтобы превратить мою измену в фанатизм, и такое прикосновенье произвелось рукой самого короля.
Это произошло однажды на levée (утреннем выходе – франц.). Он остановился передо мной в вестибюле и окинул почти издевательским взглядом.
– Ха! Шевалье, – пробормотал он, – каким же придворным вы сделались, вы никогда не исчезаете из нашего поля зрения.
Я не знал ни как истолковать его слова, ни на чём они могли основываться, но тон, которым они были поданы, сулил неприятность.
– Ваше величество более чем милостивы, предоставляя мне честь находиться рядом с вами, – ответил я, кланяясь.
– Да-да, – сказал он так громко, что все смогли услышать его. – Нам приносит удовольствие видеть одежду вашего кузена: он человек со вкусом.
В толпе раздалось хихиканье, и мгновение я стоял ошеломлённый, не в силах поверить, что королевские уста могли изронить эту пошлую издёвку, благодаря которой я осознал, что меня снова отлучили от двора.
Я стоял перед этим августейшим глупцом побелевший от гнева, и взгляд, который я устремил на него, был столь ужасен, что он струсил перед ним и, возможно, раскаялся в том, что сказал. Внезапно я разразился громким неприятным смехом, который напугал окружающих, и меня снова охватила прежняя отчаянность, заставлявшая глумиться над судьбой.
Ядовитый ответ жёг мои губы; но, помня, что он мог стоить мне жизни или по крайней мере свободы и что пока я жив, то могу быть отомщён, я своевременно сдержал свой язык и, повернувшись на каблуках, не сказав ни слова, дерзко и решительно зашагал прочь от королевского общества.
И когда я поспешил домой, чтобы рассказать де Лоне об оскорблении, которое мне было нанесено, в моей голове всплыло воспоминание о тех словах, что произнесла мадемуазель де Труакантен за несколько дней до этого:
– Если бы как-нибудь промыслом Божьим этот никчёмный король был смещён и надвигающаяся гражданская война предотвращена, скольких страданий избежала бы Франция!
Да, Mordieu!(Смерть Господня! – франц.) Я решился! Моя рука станет Божьим промыслом, и одним смелым ударом я добьюсь победы для Гастона Орлеанского без резни сражения. Один человек должен умереть – Людовик Дурацкий (так я титуловал его в своём гневе), и его смерть избавит многих женщин от слёз вдовства.
Мой кузен, казалось, испугался моей ярости и решимости, о которой я ему поведал, и сначала пытался отговорить меня. Но когда, успокаиваясь, я стал убеждать его и показал, какую победу это принесёт герцогу Орлеанскому, он заколебался и наконец предложил мне посоветоваться с мадемуазель де Труакантен и руководствоваться её суждением.
