Одураченные - [4]

Я согласился на это и, взяв экипаж де Лоне, поехал на Рю де л’Эпе.

Я нашёл Мадлен в сильном волнении, ибо её только что известили о том, что произошло в Лувре; и, увидев меня, она, не выбирая выражений, высказала своё негодование по поводу грубого оскорбления, которому я подвергся.

– Король пожалеет, не волнуйтесь, – воскликнул я, – но лишь пока не…

– Пока что?

– Пока не станет слишком поздно, – пока не пробьёт его час!

Она отпрянула от меня, и её щеки смертельно побледнели.

– Вы намерены убить его? – ахнула она.

Я хладнокровно рассказал ей, что было у меня на уме, добавив, что пришёл к ней, чтобы она, ставшая в моей жизни путеводной звездой, могла дать мне совет в этом отчаянном положении. Я также не забыл отметить, какое разрешение это обеспечит затруднениям орлеанистов.

После того как она превозмогла естественное отвращение, которое поначалу моё намерение вселило в неё, она несколько минут серьёзно размышляла; затем, подняв свои чудесные глаза к моим, спросила:

– Сможете ли вы сделать это без опасности для себя?

– Думаю, да, – ответил я. – Более того, риск будет небольшой, ибо, когда король умрёт, герцог Орлеанский станет государем; и я не думаю, что он забудет меня.

– Тогда иди, – сказала она нежным, едва ли не полным слёз голосом, обвивая руками мою шею. – Иди, Эжен, и нанеси этот великий удар во имя благого и святого дела; а когда всё свершится, возвращайся ко мне – я защищу тебя, любовь моя, и если ты попросишь меня, то выйду за тебя замуж, чтобы никто впредь не попрекал тебя твоей бедностью, ибо я богата.

Моё сознание поплыло; я, казалось, опьянел от счастья, и на мгновение всё в мире, кроме этой восхитительной женщины, было позабыто. Затем, когда в моей голове проснулась память о мрачной действительности, я оторвался от этих цепляющихся рук и отправился устраивать свои планы.

На следующий вечер во дворце Бурдуа должно было состояться fête (празднество – франц.). Вот тогда-то я и сведу счёты с Людовиком Справедливым.

Глава III

Готовился я хитро и ловко, так чтобы не вызывать никаких подозрений, – ибо судьба Равальяка, последнего королевского убийцы, всё же была мне памятна, а у меня не было аппетита испробовать на себе brodéquin (испанский сапог – франц.) и кипящее масло. Кроме того, на будущее у меня припасено было счастье, и, помня о том, как мало я испытал его в прошлом, вполне естественно я цеплялся за жизнь, которая внезапно стала для меня драгоценной.

Король, как я выяснил, вернётся в Лувр в одиночестве. Моим намерением было проследовать за ним, замаскировавшись служителем, спрятаться в его опочивальне и нанести удар, как только он останется один.

Хотя я и получил приглашение, но не рискнул присутствовать на fète; однако в замаскированном обличье (оставив всё же при себе шпагу, пусть и не было в ней нужды) зашёл в усадьбу Бурдуа, когда часы били одиннадцать.

Я бесцельно бродил по парку, наблюдая за освещёнными окнами, сосредоточенный разумом больше на Мадлен и скором будущем, чем на предстоявшей мне задаче, когда внезапно моё внимание приковал шёпот голосов чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Я остановился и, приникнув к дереву, стал осматриваться.

Несколько мгновений всё оставалось тихо, и я начинал думать, что перевозбуждённое воображение обмануло меня, когда мой бдительный глаз уловил отблеск от чего-то, – возможно, сказал я себе, от какой-то одежды.

Мягко шагнув вперёд, я двинулся на цыпочках, под прикрытием деревьев приближаясь nolens volens (и желая, и не желая – лат.) к облюбованному кем-то месту. Однажды гравий захрустел и однажды ветка треснула у меня под ногами, и каждый раз я останавливался с бьющимся сердцем и настороженным слухом; но всё же это не помешало неясному звучанию голосов. Затем был смех, приглушённый женский смех, от которого я вздрогнул; но когда наконец с моей позиции удалось разглядеть два человеческих лица, едва различимых в свете, который падал на них из дворцовых окон, то мне показалось, что моё сердце перестало биться и я близок к смерти из-за потрясения от того, что увидел.

На каменной скамье сидели Фердинанд де Лоне и мадемуазель де Труакантен!

Его рука обнимала её шею, а её головка – эта прелестная головка, которую я так хорошо знал, – покоилась у него на плече. Света было недостаточно, и когда я стоял там, не далее чем в десяти шагах от предателей, со стиснутыми зубами и обдирая ноздри затруднённым дыханием, то молил Господа, чтобы или мои глаза были обмануты, или же я смог пробудиться от ужасного кошмара, который меня объял.

Затем внезапно лёгким ветерком до меня донесло моё собственное имя, за которым последовали вздох, смех и издевательское определение, и я наконец-то понял, что стал жертвой не сна, не галлюцинации, а вероломства – подлого, бесчестного вероломства; и в гневе я подобрался ближе к деревьям, которые заслоняли их, пока не услышал шёпотом произнесённые слова.

О Боже! И почему я дожил до того, чтобы узнать о том, что поведал мне их разговор? Почему какой-нибудь милосердный убийца не покончил с моей жизнью час назад, пока я был счастлив, веруя, что любим?

Я не могу даже сейчас, когда прошли годы, подробно передать их разговор – он был слишком ужасен, слишком отвратителен. Достаточно, если скажу вам, что заключил из него, что мой кузен, чья расточительность почти совсем разорила его, выдал связь моего отца и моего старшего брата с гасконским заговором. Мой отец уже взошёл на эшафот в Тулузе, а вскоре за ним должен был последовать и мой брат. Оставалось только устранить меня, и ради этого мой кузен подружился со мной и с дьявольским коварством привлёк на сторону орлеанистов.