Одно мгновенье - [6]

Некоторые говорят мне, что, когда люди слишком хорошо знают друг друга, это убивает любовь, что тайна необходима любви, как зерну — лучи солнца. Но ведь лелеять тайну, пестовать ее — значит признавать ее хрупкость. Нет, тайны не должно быть, ее нужно раскрыть. Но чем глубже мы проникаем в нее, тем больше убеждаемся, что она существует.

Я смотрю, как ты спишь; мир, в котором ты сейчас пребываешь, улыбка в уголках твоих губ, чуть вздрагивающие ресницы, твое обнаженное и беспомощное тело — это и есть тайна.

Я плаваю в теплой и прозрачной воде. Ты где-то рядом, я жду, когда ты появишься в проеме двери, увитой глициниями. Ты говоришь мне «доброе утро», я знаю, что тебе снилось, с какими мыслями ты проснулся, и все-таки ты — тайна.

Мы разговариваем: твой голос, твои мысли, слова, которыми ты пользуешься, чтобы выразить их, для меня самые привычные в мире. Каждый из нас может закончить фразу, начатую другим. И все-таки ты — тайна и оба мы — тайна. В улыбке Джоконды меньше тайны, чем в твоем самом незначительном жесте. Случается — и это бывает в те особые минуты, которые заставляют поверить в совершенство мира, — что нам все ясно друг в друге. Тогда у меня неожиданно появляется желание умереть, лишь бы это совершенство жило вечно. Но нет, кончают счеты с жизнью только под ударами судьбы, а счастье зовет нас жить. Не знаю, но, наверное, достигнув вершины совершенства, мы никогда больше не захотели бы спуститься на грешную землю. Раз мы были богами, мы не желаем снова быть смертными.

Что такое любовь? Это источник, начало источника, это когда мир становится богатым, это восхищение, это чувство, будто ты впервые встретился с чудом и в то же время уже знаком с ним, это возвращение в потерянный рай, примирение тела с духом, ощущение нашей силы и нашей хрупкости, привязанность к жизни и отсутствие страха перед смертью, уверенность, непоколебимая и вместе с тем неустойчивая, преходящая, которую каждый день нужно завоевывать заново.

Ты был самым прекрасным, что связывало меня с жизнью. Ты познакомил меня со смертью. Когда она придет за мной, у меня не будет надежды встретиться там с тобой, но мне будет казаться, что я иду знакомой дорогой — ведь по ней уже прошел ты.

VII

Я снова смотрю на небо, я люблю на него смотреть. На нем ни малюсенькой голубой полосочки. Грязные, мрачные тучи тянутся между крышами, как разгромленная армия.

Сегодня солнце, как и счастье, спрятано, но оно существует. Я ищу лазурное небо, золотой век. Я должна вновь найти истоки радости. Вновь обрести ясность, выбраться из мрака, но сохранить твой образ в своем сердце. Я пытаюсь вернуть душевное равновесие и порою мне это удается, но потом оно ускользает. Я продолжаю упорствовать, сама не зная зачем. Не есть ли это извечный закон мира: или приспосабливайся, или погибнешь.

Сдаться, опустить руки было бы малодушием. Я молю только о спасении. Я ищу его и этим утром, проходя по Люксембургскому саду, как когда-то давно, когда я шла через пустыню. Тогда я могла не прогонять воспоминаний. Где-то, за тысячи километров, был ты. Ни твое отсутствие, ни расстояние не смущали меня. Мы были двумя голосами фуги, и ничто не могло помешать этому. В ней звучали ты, я, и то самое мы, которое не было ты плюс я, оно еще только рождалось, но потом оно перерастет и поглотит нас обоих.

Ни один пейзаж не дает такой свободы воображению, как пустыня. Дерево на обочине дороги, птичья пара в небе говорят о жизни больше, чем самая цветущая долина. Я разговаривала с тобой, или мы молча ехали верхом. Когда мои грезы рассеивались и ты исчезал, я не испытывала никакой грусти. Ты есть, мы уже встретились друг с другом, какое значение имеет все остальное? Мы еще не вместе, все впереди.

Я вершила свою судьбу и сама подчинялась ей. Я верила в свою силу и была выше чувств. Я считала себя ясной и разумной, готовой к любым случайностям. Была убеждена, что я вне этого круга — «счастье-несчастье». Я не знала, что именно счастье давало мне эту уверенность. Я вдыхала его так же естественно, как воздух.

VIII

Санитар пришел за ним. Он переложил его с кровати на каталку. Мы посмотрели друг на друга. Мне не разрешили сопровождать его. Я осталась стоять на пороге. Санитар заслонял его от меня. Я слышала шаги санитара, слышала, как шуршала колесами каталка, и мне казалось, что никогда они не достигнут конца этого длинного и сверкающего чистотой коридора.

Пожалуй, именно тогда я рассталась с тобой навеки. Минуты, когда я смотрела на тебя, укутанного одеялом, были последними минутами моего счастья. Меньше чем через час я снова увидела тебя. Ты спал, твои волосы растрепались, лицо было бледно. Чем определяется время? Боем часов на башне, оповещающим, что прошел еще час, или теми событиями, которые этот час вместил в себя? Мир перевернулся. Тысячи лет отделяли тебя, лежащего сейчас передо мною, от тебя, каким ты был час назад. Ты спал, и все равно я не осмеливалась смотреть на тебя и лишь украдкой бросала быстрые взгляды. Я сидела рядом оцепеневшая, сестры и врачи сновали мимо меня, они были заняты своим делом, а я желала твоей смерти. Пусть она будет быстрой, как молния или как вор. Неужели это тоже любовь? Быть готовой пожертвовать всем ради твоей жизни, а час спустя желать тебе смерти? Я ведь только сейчас умоляла врачей, чтобы они не дали тебе проснуться. Где же тогда добро и где зло?