Однажды в мае - [3]

А в семь часов вечера в тот же день местное радио сообщило, что расстрелян учитель Богумир Дастих и вся его семья за то, что он укрывал врагов Германии и одобрял убийц Гейдриха. Сколько раз после этого снился учитель Пепику! Он видел его с веселой улыбкой на круглом румяном лице, совсем как в жизни. Пепик во сне вытирал слезы кулаком и кричал: «Но мы… мы отомстим за вас, пан учитель!..»

Пепик Гошек окинул взглядом пустой двор и вспомнил своих товарищей: Тонда Шура учится на жестянщика, Вашек Пласа стал токарем, Ярда Мареш, которому уже восемнадцать лет, работает механиком, а Карел Ванек — пекарем. Подумал он и о Покорном, о Шебеле и Кршисе, — словом, обо всех отличных ребятах из их компании, которые выросли на берегу Влтавы. И он, Пепик, не из последних, хоть и моложе всех. Еще в прошлом году летом на берегу Влтавы они поклялись не отставать от взрослых, когда это начнется.

— А с чем же мы пойдем? — робко спросил тогда Карел Ванек.

— Ясно, с оружием! — запальчиво ответил Ярда Мареш.

Его старший брат погиб в концентрационном лагере.

— С оружием! А где его взять?

— Нам дадут! Или… или мы сами достанем… Понял?

— Да я стрелять не умею!

— Научимся!

И всюду, где только бывали тиры, всегда вертелась ватага голешовицких подростков. Все свои деньги, до последней кроны, они тратили на стрельбу из духового ружья. И недаром. Выбирайте кого угодно — Пепика, Ярду, Тонду, — с первого же выстрела они поразят любую цель: розочку, бузинный шарик, который подпрыгивает над фонтаном, зеркальце, которое вертится и подмигивает.

— Пана, а из солдатской винтовки так же стреляют, как из духового ружья? — расспрашивал Пепик отца.

— А ты думал? Зоркий глаз, твердая рука и точный прицел — вот главное. Но, когда взаправду дело начнется, надо знать прежде всего, во имя чего ты стреляешь!

Пепик растерянно смотрит на темно-зеленую крону старого ореха, который раскинул свои ветви над крышей дома Гошеков, «Что делать? — думает Пепик. — Как же быть?» На Роганской улице вчера уже уничтожали немецкие надписи на вывесках, с трамваев срывали немецкие таблички, кое-где робко мелькали первые чехословацкие флажки. Час близок — ждать осталось недолго. Но кто — а это так важно, так необходимо знать! — подаст знак Праге, что все началось? Как узнать, что час пробил?

Пепик знает лишь одно: сейчас он ни за что на свете не останется дома, иначе его засмеют ребята и он сам будет себя презирать. Нужно попасть во что бы то ни стало хотя бы на Роганскую улицу. Туда из центра ходят двенадцатый, четырнадцатый и семнадцатый номера трамвая, от оживленного перекрестка рукой подать до либенских фабрик, на которых работают друзья Пепика. Да, конечно, где-нибудь там все и начнется!

Однако как же удрать из дому, если заперта железная калитка? Перелезть? У матери на глазах? Нет. Стыдно. Просто невозможно.

Пепик страдает, не зная, как быть. Но в самую тяжелую минуту совершенно неожиданно приходит помощь. С ключом от калитки во двор выходит мать.

— Тебе, видно, работать сегодня неохота? Так поживей в булочную сбегай! Возьми две буханки, пусть запас на всякий случай в доме будет…

Пепик кинулся к матери за сумкой и ключом и от радости чуть не сбил ее с ног.

— Ну-ну, оглашенный! И сейчас же вернись! Не шатайся по улицам!

Милая мамочка, если бы ты знала, куда заведет это поручение твоего Пепика!

* * *

На Роганской улице кипела жизнь. И пусть небо хмурилось перед дождем — в воздухе пахло весной. И вдобавок она чувствовалась в людях. Она переполняла сердца, сияла в глазах, как солнце. Народ высыпал на улицу, одетый словно в праздник, все стояли на краю тротуара, чего-то ожидая.

Здесь и там бакалейщики и кондитеры, с трудом удерживая равновесие на стуле перед витриной, спешили смыть спиртом последние немецкие надписи. Большинство сделало это еще вчера, остались лишь самые осторожные. Прохожие посмеивались:

— Поздновато что-то вы храбрости набрались! Или скучать о гитлеровских временах будете?

Широко открыв глаза, Пепик бежал по Роганской улице. Да и было на что посмотреть! Вон супружеская пара: жена с крашеными соломенно-желтыми волосами, в лисьей шубке, толстая, как туго набитый сенник, а муж, в форме майора, тощий-претощий; они грузят в детскую колясочку огромные чемоданы, затем, сопровождаемые насмешками женщин, спешат куда-то к Главкову мосту. Вон испуганные немецкие солдаты в грязнозеленых мундирах жмутся друг к другу; они похожи на мокрых кур и робко поглядывают на чехов — теперь даже эти штатские нагоняют на солдат страх…

Не успел Пепик опомниться, как увидел и отца. Гошек стоял на высокой приставной лестнице перед воротами какой-то фабрики, которая затерялась среди больших доходных домов. Он отвинчивал ржавые шурупы на огромных буквах немецкой вывески, и они одна за другой, громко дребезжа, падали на мостовую. В первую минуту Пепик был разочарован: отец занимался своим обычным делом и никакого ружья у него не было. Тогда Пепик сказал себе: «Нет, еще не началось. Ну, а если начнется, так пана знает, что делать!»

Около лестницы, на которой стоял отец, из толпы неожиданно вынырнул толстый полицейский — пан Бручек. Пепик хорошо его знал. Отец рассказывал, что Бручек раньше был порядочным мерзавцем и очень усердно разгонял рабочие демонстрации, а теперь не столько выполняет свои обязанности, сколько водит за нос оккупантов да издевается над ними. Пан Бручек поставил ногу на нижнюю перекладину лестницы, на которой стоял Гошек, и, напустив на себя суровый вид, закричал притворно сердитым голосом: