Однажды в Бишкеке - [74]

На этом месте дискуссия мне надоела, и я ее закончил, выложив ему, как и семь лет назад, в одной дерзкой и местами калькированной с русского языка фразе все, что я о нем думаю. Шмулик загарцевал, раздул ноздри, заскрипел зубами, как тогда, на вышке, застукав меня пьяным, обдолбанным и спящим. Его бешенство польстило моей ненависти, которая настойчиво требовала конфронтации.

— Ты мне за это еще заплатишь, Зильбер! Ох, дорогую цену! — пообещал страшным голосом капитан и, развернувшись, зашагал прочь пуленепробиваемой походкой.

Глава двенадцатая, в которой Юппи рассказывает из своей жизни, а потом появляется Генделев, и Мартын рассказывает из его

Мы совершили подвиг. Я был, конечно, все время на подхвате, но Юппи с Наташкой заслуживают высшей кыргызстанской награды за режиссуру и продюсирование, и пусть это будет орден «Манас» первой степени. За три дня мы сняли фичер. Последние восемь часов работы пришлись на монтаж. Выказывая невиданное мужество, Юппи отказался от посторонней помощи. «Я должен сам. Вот этими руками». Джумагюль и Наташка готовили чай, кофе, бутерброды. Я просто сидел рядом и наблюдал за его работой. Нос у Юппи заострился, глаза сузились. Движения стали уверенными и точными. На него было любо-дорого глядеть — как на огонь или на воду. И на монитор интересно было смотреть: как рождаются картинки в движении, самая притягательная из иллюзий, когда-либо созданная человеком.

— Ну вот, еще полчаса любви и войны наваяли, — Юппи откинулся в кресле. — Титры без меня доделают.

Мы позвали девчонок, которые утекли на улицу и зацепились языками, обсуждая туфельки, и вчетвером отсмотрели «Сергей и Сауле» от начала до конца.

— What do you say, guys?[79] — спросил Юппи тревожно и засопел, уставившись в пространство поверх наших голов.

— Мне кажется, получилось, — сказал я.

— Ты правда так думаешь? — воодушевился Юппи.

— Конечно! В нем есть всё, что нужно: несчастные влюбленные; конфликт детей и родителей; чувство долга, подчиняющего страсть; ужасная, но красивая война; напряженное ожидание: жив или мертв, любовь, побеждающая смерть, и — хэппи-энд.

— They should have died![80] — произнесла Джумагюль замогильным голосом, и мы все нервно рассмеялись.

— Прощание перед армией потрясно получилось, — вздохнула Наташка. — Я прямо сама чуть не заплакала. А они ведь даже не актеры.

— But the camera loves them[81], — заметила Джумагюль.

— На Юге камера любит всех, — объяснил я.

— It’s a shame it will never get an «Oscar» because it’s too short[82], — посетовала Джумагюль.

У каждого демиурга есть две стороны души: мелочная и широкая. Упоенный комплиментами Юппи продемонстрировал себя с широкой:

— Да черт с ним, с «Оскаром»! Мне лишь бы людям понравилось.

Дома, то есть в резиденции, Юппи поплыл. Борясь на протяжении трех дней с усталостью, мы все так себя понакручивали, что едва ли смогли бы уснуть, и Наташка предложила собраться в ее номере, чтобы выпить и поболтать. Выпив виски, Юппи притих, и мы не сразу заметили, что он сотрясается от беззвучных рыданий. Мы испугались, бросились утешать и успокаивать, гладить и подбадривать, веселить и развлекать, пока он, наконец, не улыбнулся. Юппи отер слезы и сказал: «Я хочу рассказать вам свою жизнь. Не бойтесь, не всю. Так, пару историй».

Бывают моменты, когда человеку совершенно необходимо рассказать кому-нибудь свою жизнь. Не выплакать, не излить и не выговориться, но именно рассказать. Это абсолютно не похоже на то, что рождается на кушетке психоаналитика. Там пациенту разрешают нести бессюжетную ахинею. Но я не стану сейчас отвлекаться на критику лженауки, придуманной венским евреем, который был начисто лишен чувства юмора и колбасился на кокаине, вследствие чего и наука у него вышла похожей на русский Серебряный век — разгульной и фантастической.

Рассказывать свою жизнь люди начинают, когда их шибает сомнением: а есть ли в этой жизни смысл? И поскольку никакого особого смысла в жизни, конечно же, нет, люди сочиняют по ее мотивам историю, чтобы, когда прозвучит: «Время истекло, сдавайте ваши сочинения!» — было что предъявить. Потому что даже самые закоренелые монотеисты не могут избежать антропоморфного внутривиденья, и даже им Вседержитель часто представляется в образе строгого дедушки-учителя. Уж он-то спросит домашнее задание по полной. Но за хорошее сочинение может многое скостить. А от некоторых сочинений — правда-правда — у Старика навернется слеза. Ведь человеческое ему не чуждо.

— Я родился в бедной еврейской семье, — начал Юппи. — Все точно как в анекдоте: мы были так бедны, что не родись я мальчиком, мне в детстве нечем было бы играться. Чтобы мне все-таки было чем играться, моя мама мастерила мне трактор — из кусочка мыла, пустой катушки из-под ниток и бельевой резинки. На катушке она вырезала ножом зазубринки, и получался протектор. Трактор был ломкий, его хватало на один день, и по утрам мама делала мне новый. Свое раннее детство я запомнил таким: утро, солнце, мама и трактор из катушки ковыляет по паркету.

Папу без бороды я не помню. Помню только, какой ужас охватил меня и как безутешно я рыдал, когда увидел его с бородой. Они с мамой вернулись из какого-то похода, они все время ходили в какие-то походы, меня, кажется, даже зачали в палатке…