Однажды в Бишкеке - [48]

«Долой бедных!» — поправил принц.

«Долой „бентли“!» — хихикнул я и заслужил от Сергея неприятный взгляд охранника.

Алексей отвел меня в сторону.

— Хочешь, научу драться?

— Конечно!

— Я заеду за тобой в одиннадцать. Ничего не ешь, не употребляй ни алкоголя, ни ганджибаса. Думай о своих врагах: прошлых, настоящих и будущих.

Принц со свитой отправились в замок, мы — в резиденцию.

По дороге я стал думать о врагах. Сначала о прошлых.

Моим злейшим врагом в детском саду был мальчик по фамилии Шувалов. А ведь вначале были нежная приязнь, взаимное влечение. Я упоминал в предыдущем романе, что в раннем детстве мне больше нравились мальчики. И только появление Джейн заставило меня изменить ориентацию.

Шувалов совершил по отношению ко мне тот худший вид предательства, когда, выведав все самое дорогое, что есть у товарища, ты отталкиваешь его от себя и начинаешь прилюдно глумиться над его ценностями. А ведь я уже почти научил его читать — несложные тексты, аршинными буквами, сбиваясь и по слогам, но все же! Я познакомил его с четырьмя арифметическими действиями, с этим было труднее, но на счетных палочках он уже соображал. Но все это мелочи. Главное, я приобщил его к шахматам. Да-да! Он выучил все фигуры и их ходы и мог бы, вероятно, развиваться дальше, но тогда-то и произошел разрыв. И, хотя в этом есть доля и моей вины, однако нельзя же требовать от ребенка, пусть и вундеркинда, оставаться 24 часа в сутки благородным принцем. Признаюсь, я редко позволял товарищу дойти до миттельшпиля, приканчивая его в дебюте. Моей кошке не хватало терпения играть с мышкой. Любой отвлекающий маневр, простая связка, комбинация на два хода становились для Шувалова фатальными. Я не пытался оставлять его в заблуждении и не продолжал игру понарошку (слово-извращение, возненавиденное в детстве). Я ставил мат и, хотя тут же принимался объяснять ему ошибку — показывал, как избегать подобных промахов в будущем, — Шувалова это нисколько не утешало. Ему хотелось меня убить. И не понарошку. Еще, я так понимаю, родители-антисемиты рассказали пятилетнему мальчику что-то про евреев, и наперсник и ученик превратился в ненавистника и гонителя. Он толкал, щипал меня и обзывался. Он высмеивал перед другими детьми мои занятия, вырывал страницы из моих книг. Он разметал мои шахматы, но теперь я научился воображать игру по нотации, и эта потеря не так меня страшила. А вот его отношения с Джейн приводили мое сердце в трепет. Не потому что я боялся за нее: Шувалов и пальцем не посмел бы ее тронуть. Но он все время втягивал ее в орбиту своей хаотической непоседливости, рожекорчения и придуривания. Три дня, с момента прихода в группу, Джейн проявляла к Шувалову благосклонность, обрекая меня на невидимые миру слезы. На четвертый день она пришла в садик с огромным блестящим леденцом, но лизнуть его не позволяла никому. Наконец на прогулке она приблизила к себе Шувалова. «Очень хочешь?» — спросила. Шувалов кивнул и сглотнул слюну. «Ладно, на! Только всем языком!» — Джейн протянула Шувалову райский леденец, к которому Шувалов с жадностью присосался всем, как ему велели, языком. Леденцом была блестящая металлическая трубка, которая на ядреном морозе живо прихватила язычок маленького говнюка. От воспоминаний о его воплях мне и сейчас делается тепло на душе даже в моменты самых тяжелых депрессий.

— Удалось подготовиться? — спросил Алексей.

Мы направлялись к рынку Дордой, который в ночные часы становится, как объяснил кореец, самой криминогенной зоной в городе.

— Прошлого врага я нашел: самого давнего и лютого, — ответил я. — В настоящем у меня врагов, кажется, нет. А про будущих я же не могу знать.

— Знать — нет, предполагать — обязан, — сказал Алексей и усмехнулся. — Ничего, когда умеешь драться, враги прибавляются легко. Скажи, тебя часто били?

— Чаще, чем хотелось бы.

— Привык быть битым?

— Нет, так и не привык.

— Это хорошо. А боль терпеть умеешь?

— Только этим и занимаюсь.

— Ну, это уже полдела. Паркуемся. Слушай внимательно. Момент перед боем — это момент твоего наивысшего расслабления и одновременно концентрации. Это уже и есть момент твоего триумфа, потому что ты уже победил. У тебя в душе нет больше ни одной сопли из тех, которые мешают некоторым отличать пораженье от победы. Ты лежишь весь в крови, и пятеро мутузят тебя ногами? Ты встанешь и победишь! Трус умирает тысячу раз, валиант — только однажды. Ухватил мысль?

Я кивнул, что ухватил, хотя мысль немного напомнила мне подслушанный когда-то разговор между двумя девочками, одна из которых учила другую кончать: «Это очень просто. Надо только одновременно расслабиться и сосредоточиться». Кроме того, перспектива быть отмутуженным пятью парами ног несколько обесценивала весь этот прекраснодушный дзен-буддизм и мешала как расслабиться, так и сосредоточиться. Но я вышел из машины.

— Да! Чуть не забыл, — произнес вслед Алексей, — лучшее начало: пыром под коленку — в пах ты все равно не попадешь — и прямой в нос. Старайся точно в нос!

Я и десяти шагов не успел пройти, как педагогическая ситуация назрела. Уверен, он был таджик. Я уже начинал различать. От него пахло мокрой шерстью. Это от свитера, надетого под пиджак. И с самого начала у него был нож. Я еще удивился: он что, так с этим ножом по Дордою и разгуливает? Деньги давай, байке, — сказал таджик тихо. И мне сразу стало весело. Просто от того, что в какой-то сраной Азии меня грабит ночью на рынке молодой таджик. Я улыбнулся. И он улыбнулся, хорошей такой открытой улыбкой. Я расслабился. Какой же ты красивый, таджик, — подумал я и — сосредоточился. Я попал точно под коленку, это ощущение ни с чем не спутать, это как мяч, точно принятый серединой ракетки. Камень, брошенный в тихий пруд, всхлипнет так, как тебя зовут. Прекрасный породистый таджикский нос плавно поплыл мимо меня, как утка в тире. Прямой в него удался. Хлынула кровища. Одного не могу себе простить: на хрена было наступать ему ногой на руку и прокручивать ботинком, пока он не выпустил нож! Ненавижу в себе это позерство!