Однажды темной зимней ночью… - [49]

Уже многие недели как я сторонюсь лавок, где продают гирлянды из омелы, и последовательно отклоняю приглашения на чашечку кофе или вечернюю рюмочку шерри, если у меня есть подозрения, что придется рассыпаться в восторгах по поводу рождественских ухищрений хозяев.

В том-то и беда, что я не выношу духа всяческой хвои. Точнее говоря, этот запах до сих пор навевает мне воспоминания о Солеварной ферме, хотя от тех событий меня отделяют многие годы и многие мили.

* * *

Дэвид ни о чем таком и знать не знал, когда прошлым вечером ввалился ко мне, слегка подвыпивший после праздничного застолья в конторе, и притащил рождественский венок для украшения моей гостиной вместе с пригоршней веточек остролиста, позаимствованных, как я догадывался, в местном парке. Очень великодушный жест с его стороны, так что я постарался не особо содрогаться от невыносимого хвойного амбре, но он все равно заметил, что чем-то невольно расстроил меня. После чего, к моей великой досаде, он весь вечер подъезжал ко мне с разных сторон, желая выведать, в чем дело.

Хотя я не слишком откровенничал с ним, он, думаю, в конце концов сам сообразил, что потревожил во мне застарелые болезненные воспоминания, и из милосердия оставил свои расспросы, но я уверен, что через какое-то время он непременно возобновит их.

А я просто не в силах выворачивать наизнанку свое прошлое, как это Дэвид с легкостью проделывает со своим. Есть кое-какие вещи, воспоминания о которых только бередят мне душу. Вроде событий на Солеварной ферме.

Но в том-то и загвоздка, что чем больше я буду скрытничать, тем сильнее распалю в нем желание вызнать все, что я скрываю; он еще чего доброго решит, что затронул потаенные струнки моей души, повинные в том, что я такой, каков есть: недоверчивый и отстраненный, а иногда зачарованный – так он, во всяком случае, говорит.

Наверняка он попробует убедить меня, что, стоит мне выложить все начистоту, я избавлюсь от цепкой хватки травмирующих воспоминаний, о чем бы они ни были. И пусть меня не волнует, что там будут говорить другие, и он – в том числе.

Он скажет: «Ты просто расскажи все как было, Эд».

Ладно, так тому и быть.

* * *

А случилось это, почитай, полжизни назад, когда мне было двадцать семь лет и я все еще старался угождать Господу Богу, чье существование воспринимал как факт столь же неоспоримый, сколь и существование воздуха. Духовное рвение мое не знало границ, духовной истовостью я не уступал миссионерам и убеждал себя, что если и чувствую себя несчастным, то исключительно по причине мною же самим принятых непреложных обетов или сознательных жертв.

О да, я постановил себе не заглядываться на юных девушек и не заводить подругу (и вообще дружеские узы, если уж на то пошло), я постановил себе сторониться сверстников и по-прежнему жить в родительском доме – это давало мне шанс стать незаменимым для нашего прихода, сохранять неразрывную связь с ним, как то заповедал мне Господь.

В ту пору я верил, что доказываю свою преданность Ему, до краев заполняя свои дни богоугодными делами. И словно я мало занимал таковыми пятничные вечера, разрываясь между заседаниями различных комитетов и расставляя стулья для собраний прихожан в нашем приходском доме, – я учредил душеназидательный кружок под названием «Поговори со мной», который собирался в приделе нашей церкви, возле крестильной купели.

Некоторое время с полдюжины глубоко верующих аккуратно посещали мой кружок, и я преисполнился гордости за себя, что через беседу и молитву так хорошо споспешествую им в преодолении их несовершенств. Да настолько, что к лету им уже не было нужды посещать мой кружок.

Он пал жертвой собственного успеха, как отозвался об этом казусе преподобный отец Алистер. Это я сейчас понимаю, что он поступил милосердно, не пожелав высказать мне в глаза правду, что я сам отвратил кружковцев своей решимостью дать им ответы на все вопросы. Сочувственно коснувшись моей руки, он предложил мне возобновить кружок ближе к рождественскому посту, когда в душах у верующих скопится побольше огорчений и обманутых надежд.

Я поймал его на слове (в конце концов, стал бы он это предлагать, не имей на уме именно то, что предложил?) и сколько-то пятниц не менее чем по часу терпеливо дожидался в холодной церкви, уповая на крохотный шанс, что кто-нибудь явится ко мне за наставлением. Но перевалило за середину декабря, прежде чем явился первый страждущий.

Его звали Джо Гулл – маленького человечка со слезящимися глазками, трогательно принарядившегося для первого своего посещения в рассуждении засвидетельствовать свое почтение церкви, куда, как он сам позже признался, десятки лет не ступала его нога. Его привычка все время как будто спрашивать разрешения присутствовать под церковными сводами навела меня на мысль, что самого себя он относит к случаям необычным. Однако для болящих не такая уж редкость возвращаться мыслями к Богу.

А он действительно был болен. Это я сразу понял. Движения доставляли ему боль, которую он не умел до конца скрыть, а лицо заливала бледность человека, долго хворавшего и притом без видов на сколько-нибудь скорое улучшение. Какой недуг его гложет, он не признался, – я заподозрил, что рак, – но я и без того понял, что он не рассчитывает протянуть долго. Потому-то он и спросил, сможем ли мы встретиться раньше, чем в будущую пятницу.