Однажды темной зимней ночью… - [31]

– Следи за ним, не то он тебя подожжет, – велела она.

Таниэль уставился на потрескивающий, рассыпающийся искрами огонек.

– Шесть, как получается, что ты не… – спросил он, и собственный голос показался ему не то хмельным, не то сонным.

– Мозги неправильно устроены, – ответила Шесть. Таких взрослых мыслей Таниэль еще ни разу от нее не слышал, однако в ее тоне не было даже тени похвальбы, одна печаль. Часть его сердца разбилась. – Это они в работном доме набекрень сдвинулись.

– Как по мне, у тебя, Шесть, мозги очень даже на месте, – заверил ее Мори. Он сильно дрожал.

– Если мы в ближайшее время не попадем в тепло… – прошептал Таниэль, уже не чувствовавший отмороженных рук. С бенгальского огонька ему на запястье отлетела частичка раскаленной золы, и еще один крошечный ожог немного взбодрил его.

– Как только ко мне вернется нормальная память, мы будем в полном порядке, – проговорил Мори, но его голос звучал испуганно, и ни один из них не решился высказать вслух, что, судя по всем признакам, они плутают кругами. Среди заснеженных болот то здесь, то там раздавалось пение, поющие голоса звучали по-прежнему идеально синхронно. Совсем рядом.

* * *

Таниэль не знал, как далеко они в конце концов ушли от проклятого дома. В какой-то момент они набрели на дорогу, заваленную снегом глубиной фута в два, и он почувствовал, что больше не сможет ступить ни шагу, как чувствовал это все время, казавшееся ему часами. Но тут к Мори вернулся его дар, и он вспомнил, куда им идти. Уже на следующей отходившей от дороги тропинке им попался коттедж. Они ни за что не увидели бы его с дороги, потому что домик стоял темный и пустой. Мори сковырнул замок и запустил Таниэля с Шесть внутрь, и уже через считаные минуты по всему коттеджу горели камины и два чайника грелись на огне.

– Еще никогда в жизни не чувствовал себя таким безмозглым, – заметил Мори, когда они расселись, согревая руки в горячей воде.

– Они бросятся за нами в погоню?

– Не выйдет, – ехидно захихикал Мори. – Стоит им покинуть свои места, как они поймут, что все их воспоминания как ветром сдуло. И разбегутся. И эта их тварь в озере больше не получит себе пищи.

– Они словно мух ловят на мед, – тихо сказал Таниэль. Руки у него горели, к ним возвращалась чувствительность, а к его разуму приливал здравый смысл. – Забвение. Для… людей вроде тебя. Почему ты не мог вспомнить это раньше? Когда еще мог…

– Не знаю. И мне очень, очень жаль. – Мори перевел взгляд на Шесть. – Спасибо тебе, – сказал он. – Ты была великолепна.

Болтая ногами, закинутыми за ручку кресла, Шесть стукала пяткой по пятке и радостно поводила плечами. Мори отдал ей свои часы. Она сжала их в руке и засияла от счастья.

* * *

Дом встретил их таким же, каким они его оставили. Гирлянды остролиста по-прежнему украшали лестницу, как и электрические лампочки в них, разве что на входной двери белела пришпиленная булавкой бумажка с гневным посланием от соседки, миссис Хаверли, сообщавшей, что любимый осьминог Мори[18] снова влез к ней через кошачью дверцу и умыкнул все ее чайные ложки. Таниэль, весь во власти чувства, что больше никогда не покинет родные стены, просидел дома до самого Нового года, а потом с большой неохотой вернулся на службу. После обшитых старинным деревом приветливых, располагающих к уюту стен на Филигранной улице Уайтхолл показался ему особенно мрачным и холодным.

– Как Рождество? – улыбнулся начальник, когда Таниэль пришел.

Он помедлил с ответом. Поначалу он собирался сказать, что праздники выдались насыщенными, но теперь не мог вспомнить, почему хотел сказать именно так. Все обстояло наоборот. Если честно, Таниэль не мог наскрести в памяти ни одного конкретного воспоминания о прошедшем Рождестве. Все дни по возвращении слились у него в единое ощущение тепла от зажженного камина и ароматного глинтвейна. У Таниэля сохранились разве что странные отголоски воспоминаний о каком-то поезде и долгом путешествии куда-то, но, должно быть, они относились к какому-нибудь другому Рождеству.

– Замечательно, – ответил он наконец. – Мы предавались сплошному безделью.

Джесс Кидд. Лили Уилт

Юный Уолтер Пембл, непревзойденный мастер посмертной фотографии в штате у «Стердж и сыновья» (фотографическая студия, первоклассные портреты в любой обстановке, почтовые карточки, кабинетные фото, натуральные или подкрашенные по высокохудожественным канонам; все фото долговечные, с гарантией пройти проверку временем, групповые постановочные фото, инвалиды, недавно усопшие, дети, фото в домашней обстановке, конные портреты и т. п., тонкие знатоки всех известных и неизвестных новшеств в моде и методе светописи), к назначенному часу является в особняк на Ганновер-сквер.

Его приводят пред очи хозяина дома.

Мистер Уилт насупившись взирает на него из-за письменного стола. Пембл кланяется, изображает на лице угодливую улыбку. Мистер Уилт впивается в него ледяным взглядом.

– Никаких глупостей, – говорит мистер Уилт. – Не трогать, не пялиться, не тереться у гроба. Миссис Уилт угодно думать, что наша дорогая усопшая дочь достойна благоговейного поклонения, но я-то знаю, как моя дорогая Лили действовала на окружающих. А больше всего – на прощелыг вроде вас.