Однажды навсегда - [18]

Или она имела в виду кубометраж?

А может, родительскую дверь (дверь в их спальню и отцовский кабинет), обитую блестящим коричневым дермантином с ватной прокладкой внутри, чтобы сынуля, в бытность свою вундеркиндом, не слишком докучал успехами на рояле.

Так или иначе — глупость, вздор: квартира как квартира, ничего особенного.

— От дедушки осталась, уж какая есть, — сказал он, пожав плечами. — Ну и от бабушки, конечно. Мы жили тут все вместе…

Внутренне взбешенный и раздосадованный тем, что пришлось как будто оправдываться, он вдруг сморщился от дыма, попавшего в глаз, и, потирая его рукой, разочарованно, с тоской и обидой подумал, что вот — одним штрихом все испортила: он, в отличие от сверстников, почему-то на людях стеснялся внешней респектабельности предков, а тут и она удружила, красавица.

— А отец, — проговорил он через силу, ни большой, ни маленький… Нормальный… Искусствовед, если вам интересно…

— А-а!.. — закивала она и с каким-то новым интересом-пониманием взглянула на полки с собранием произведений зарубежных авторов.

Он только хмыкнул и окончательно-безнадежно повесил голову: ну что, интересно, хотела она сказать этим «а-а!»? Что он — это не он, а все — его родители? Спаси-ибо…

Но, как позднее прояснилось, у нее имелись свои, нисколько не касающиеся его самолюбия и комплексов, особые мотивы удивления, очень понятные, кстати. Однако он, видать, настолько испереживался за себя, что потерял и последнее чувство юмора.

— Ну так… — Поднялся, не глядя на нее, вздыхая и как бы разминаясь. — Чем бы мне еще вас поразвлечь?..

— Вам, наверно, уже неинтересно, — заметила она. — Может, не нужно?..

— Не знаю… — пожал плечами, по-жлобски скроил безразличную мину.

— Ну-ну… — с грустной улыбкой разочарования, — тогда мне, пожалуй, пора… — И стала гасить сигарету в пепельнице.

И он не возразил, наоборот, злорадно-равнодушно отвернулся, прогуливаясь и попыхивая своей сигаретой.

И только когда она вдруг тоже поднялась и двинулась к прихожей, до него дошло наконец, что она действительно уходит.

Проклиная себя, задыхаясь от возмущения и обиды на такое внезапное ее решение (хотя ведь ясно же сказала «пора», а он пропустил мимо уха!), он в два прыжка опередил ее и встал на пути.

Она вынужденно задержалась перед ним, взглянула на него снизу вверх, недоумевая, но тут же непримиримо-отчужденно опустила взгляд и голову.

— Н-не надо… — проговорил он не своим, сдавленным голосом, дыша тяжело и часто, со спазмом в горле от волнения, и вдруг увидел, что она, взглянув еще раз на него, тоже чуть не плачет от обиды, даже глаза ее подернулись влагой. — Пожалуйста… — почти шепотом добавил он в отчаянной надежде на это детское волшебное слово и в ужасе от того, что может сейчас произойти по его вине, если она не сумеет или не захочет понять его.

— Хорошо… — не сразу, пересилив себя, сказала она, внимательно, с печальным укором глядя ему в глаза. — Еще немного.

— Да-да, немного, — поспешно заверил он. — И я же потом провожу.

Она молча кивнула и медленно возвратилась в гостиную, подошла к роялю, взяла из свалки журнал «Новый мир», машинально пролистнула, а его вдруг вместо радости и облегчения — или вместе с радостью и облегчением — охватила лихорадочная дрожь: что же теперь будет?!

Это, конечно, смешно, что они, еще и не зная друг друга толком, нашли какой-то повод для взаимных обид, как будто сто лет уже прожили вместе и обязаны были понимать друг друга без слов. Но сейчас она, сама того не сознавая, и вправду преподала ему серьезный урок настоящего взаимопонимания, словно тоже уже догадывалась об их общем кем-то предначертанном будущем, которое возможно только в мире и неустанном прощении нечаянных ошибок.

Неужели они, не сговариваясь, уже тогда как бы начали это будущее?..

Он сел к роялю, ища успокоения в привычном, взял несколько аккордов.

Но созвучия как-то странно перемешались в сознании, и он никак не мог восстановить нужный строй, словно забыл порядок и назначение этого великого множества белых и черных клавишных полосок.

А тут и она взглянула поверх журнала прямо ему в глаза, и он вовсе будто окосел: тронул дрожащими пальцами какой-то аккорд наугад, промахнулся и, бессильно уронив руки на колени, ужасно робея, как маленький, провинившийся, хотя по-прежнему чувствуя и за собой некое право на обиду, прощенную, но не забытую, насуплено взглянул исподлобья и, встретив ее тоже робкий и удивленный взгляд, попытался улыбнуться и не мог.

— Сколько тебе лет?.. — спросил он чуть слышно, неожиданно для себя перейдя на «ты» и немного смешавшись, хотя давно ожидал этого момента.

— Восемнадцать… — тихо сказала она. — А… тебе?

— Двадцать два… — сказал он и уточнил: — Скоро будет…

Но, жадно разглядывая друг друга, изнемогая от непосильного взаимного притяжения, они хотели еще удержаться каждый в своей независимости.

Он первый отвел глаза и опустил взгляд на клавиши, и все на этот раз как будто вспомнилось, восстановилось, и ему захотелось удивить ее своим консерваторским навыком, легкостью импровизации, но опять он запутался в дебрях гармонии, остановился, обдумывая следующий аккорд, и вдруг — в этой нечаянной паузе — словно послышалось… тихое пение.