Однажды на берегу океана - [15]

— Нам очень жаль, миссис О’Рурк, — произнес он с хрипом в голосе.

— О, пожалуйста, не извиняйтесь. Все хорошо, правда. Мне совсем не больно. Это всего-навсего палец.

— Я не это имел в виду, миссис О’Рурк. Боюсь, нам велено передать вам, что…

— Понимаете, честно говоря, к отсутствию пальца можно привыкнуть. — Я посмотрела на искалеченную руку и сжала и разжала кулак. — Сначала кажется, что это большая потеря, а потом учишься пользоваться другой рукой.

Я подняла глаза и увидела, что они смотрят на меня, побледневшие и серьезные. За окном потрескивали трубочки неоновой вывески. На стенных часах скакнула минутная стрелка.

— Самое смешное, что я его до сих пор чувствую, представляете? Мой палец, в смысле. Тот, которого нет. Иногда он вдруг чешется. Я пытаюсь его почесать, а его нет. А во сне, бывает, палец снова вырастает, и я так радуюсь, что он у меня есть, хотя я давно научилась без него обходиться. Глупо, правда? Его у меня нет, понимаете? А он чешется.

Молодой офицер сделал глубокий вдох и посмотрел в свой блокнот:

— Ваш муж был обнаружен без сознания в вашем доме вскоре после девяти часов сегодня утром, миссис О’Рурк. Ваш сосед услышал крики, позвонил в службу «999» и сказал, что какому-то мужчине, по всей видимости, плохо и нужна помощь. По вашему адресу выехала полиция. Они вынуждены были взломать входную дверь и в девять пятнадцать поднялись в комнату наверху, где и обнаружили Эндрю О’Рурка. Он был без сознания. Наши офицеры сделали все, что смогли. Приехала «неотложка», врачи пытались оказать помощь вашему мужу, но я с прискорбием вынужден сообщить вам, миссис О’Рурк, о том, что смерть вашего мужа была констатирована на месте… сейчас уточню… в девять часов тридцать три минуты утра. — Полицейский закрыл блокнот. — Нам очень жаль, мэм.

Я взяла со стола мобильник. Новое сообщение действительно пришло от Эндрю.

«КАК ЖАЛЬ», — написал он мне.

Он попросил у меня прощения.

Я отключила звуковой сигнал телефона, и сама я не могла вымолвить ни слова. Молчание длилось целую неделю. Оно дребезжало, когда я мчалась в такси домой. Оно выло, когда я забирала Чарли из детского клуба. Оно потрескивало, когда мне позвонили родители. Оно ревело у меня в ушах, пока агент из похоронного бюро растолковывал мне, в чем преимущества дубовых гробов по сравнению с сосновыми. Молчание виновато покашливало, когда позвонил редактор из Times, ведавший публикацией некрологов, чтобы уточнить кое-какие детали. И вот теперь молчание пришло вместе со мной в холодную гулкую церковь.

Как объяснить четырехлетнему супергерою, что такое смерть? Как предупредить о внезапных наплывах тоски? Я и сама еще с этим не смирилась. Когда полицейские сообщили мне о смерти Эндрю, мой разум отказался принять эту информацию. Я, пожалуй, очень обычная женщина, и весьма неплохо подготовлена к тому, чтобы сражаться с каждодневными неприятностями. Прерванный секс, суровые редакторские решения, кое-как работающая кофеварка — такие вещи мой разум принимает легко. Но чтобы мой Эндрю был мертв? Это все еще казалось физически невозможным. Было время, когда Эндрю для меня значил больше семи десятых поверхности земного шара.

И вот теперь я сидела и смотрела на простой дубовый гроб, в котором лежал Эндрю («Классический выбор, мэм»), и гроб казался мне таким маленьким в широком церковном нефе. Безмолвный, болезненный сон.

«Мамочка, а где папа?»

Я сидела на передней скамье в церкви, обхватив руками сына, и вдруг почувствовала, что меня знобит. Викарий произносил заупокойную молитву. О моем муже он говорил в прошедшем времени. У него это получалось очень деликатно. Мне пришло в голову, что этот викарий никогда не имел дела с Эндрю в настоящем времени, он не читал его колонку в газете, не просматривал гранки, не чувствовал, как Эндрю скрипит внутри, как сломанные часы.

Чарли заерзал в моих объятиях и снова задал мне вопрос, который задавал по десять раз в день с тех пор, как Эндрю умер.

— Мамочка, а где мой папочка сейчас?

Я наклонилась к Чарли и прошептала:

— Сегодня утром он в раю, Чарли. Там, в раю, есть одна чудесная комната, куда все идут после завтрака. Там много интересных книжек, там можно много чем заняться.

— О! И там можно рисовать?

— Да, там можно рисовать.

— И мой папочка рисует?

— Нет, Чарли. Папочка открывает окно и смотрит на небо.

Я поежилась, гадая, как долго мне придется рассказывать сыну о жизни моего мужа после смерти.

Еще слова. А потом псалмы. Меня кто-то взял под руки и вывел на улицу. Я сама не поняла, как оказалась у вырытой могилы. Шестеро могильщиков в черных костюмах опускали в могилу гроб, лежащий на зеленых толстых шелковых канатах с кистями на концах. Я узнала этот гроб. Он был тот самый, который стоял на помосте перед церковью. Гроб достиг дна могилы. Могильщики ловко выдернули из-под него канаты. Помнится, я подумала, что они это проделывают всякий раз, словно у них впервые получилось так синхронно. Кто-то вложил мне в руку комок глины. Я поняла, что мне предлагают бросить его в яму. И не просто предлагают. Меня торопят. Я подошла к краю могилы. Вокруг нее была разложена аккуратная, чистая оранжерейная трава. Я посмотрела вниз и увидела тускло поблескивающий гроб на дне. Бэтмен обхватил мою ногу и заглянул в могильный мрак вместе со мной.