Одна ночь - [36]

Чурки заплакали. «Ай, что шайтан наделал!» — говорили они, размазывая по щекам грязные слезы.

Фальба, застав их в таком положении, полюбопытствовал:

— Что это у вас за диковины? Бараны мороженые, что ли? Так, ясно. Дурь есть — ума не надо. Ну и сидите теперь без завтрака в казарме, пока не оттают. А потом всем кагалом — в столовую, в кухонный наряд, картошку чистить.

Взвода один за другим, красные, распаренные, задыхающиеся, возвращались с пробежки, скидывали гимнастерки, голые по пояс, с ревом устремлялись занимать места у умывальников и отливальников, толкались, дрались зубными щетками, как на шпагах, лезли к зеркалу, поджимая губы и надувая щеки, пытаясь побрить и себя и затуманенное отражение.

После умывания, заправки коек, построения и безжалостного утреннего осмотра, — подворотнички, манжеты, крючки, пуговицы, чистота сапог, стрижка, побритость, — Фальба наконец подал зычную команду:

— В колонну по четыре становись! В столовую на завтрак шагом марш! Песню запевай!

Колонна, чеканя кирзовый шаг и запевая походную песню, направилась, овеваемая метелью, через плац в столовую. «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут!..» — самозабвенно, голосистей всех выводил Чохов. Быть ему ротным запевалой — говорили между собой годки. — Соловьиная глотка. Ни у кого в роте такой.

В столовой обнаружились проделки солдатского домового. Командиры давно сбились с ног, отыскивая призрачного мерзавца, с неутомимой методичностью портившего казенную посуду. Едальные орудия опять оказались совершенно непригодны к употреблению. Алюминиевые ложки всмятку, беспощадно размозженные ударом каблука. Вилки — не вилки, ерши какие-то, зубцы у них у всех врастопыр, каждый зубчик отогнут в разные стороны. Кружки, искореженные до неузнаваемости, словно их мяла, как глину, чья-то сильная рука, стараясь придать им более изысканную форму; теперь из этих посудин мог напиться разве что таракан.

Рота взбунтовалась, яростно застучала кулаками по столам, требуя заменить испорченные столовые принадлежности.

— Жрите так! Сапогами хлебайте! — крикнул, выглянув из выдавального окошка, повар Дрекулов. — Нету у меня больше ложек, нету! Хоть режьте!

Наконец дежурный по кухне принес ящик с уцелевшими чудом чайными ложечками, и бойцы с удесятеренной скоростью, будто на приз, принялись грести этими кормежными весельцами пересоленную овсянку в мисках.

Сразу после завтрака замполит старлей Мякота, ворочая толстыми, как сардельки, губами, объявил:

— Хлопцы, слухай сюда! Малый перекур, и на плац. Присягу у молодых бум принимать. Щоб строевым шагом, как на параде! Попробуй у меня кто поволынить: заставлю языком ленкомнату лизать! Поняли?

Мякота, будучи сторонником демократизма, любил обращаться прямо к народу, минуя посредничество младших по чину.

Чохов, обойдя Мякоту, решил достигнуть самого комроты Козловича. Встретить у выхода из офицерской столовой откушавшего хозяина леса. Лес этот — не просто лес, а запретная зона. Рота — не просто рота: остаток от полка. Полк был, да пропал в лесах, утонул в болотах, перемер от тоски, от прыщей-фурункулов, с полковником, с бронетехникой. Осталась самая стойкая рота Козловича и полковое знамя в штабе. Козлович связывался по телефону с дивизией, а ему генеральский рык: стой, куда Родина поставила. Хоть мхом обрасти! А не то — трибунал!

— Товарищ капитан, разрешите по личному вопросу! — отчеканил Чохов, вскинув к виску забинтованную руку.

— Ну, чего у тебя там? — спросил, ковыряя спичкой в зубах, Козлович.

Чохов ему — так и так.

— Я тебя понимаю, — выразил сочувствие Козлович. — Очень даже я тебя, рядовой Чохов, понимаю. Что я, не человек? Я тоже человек, такой же, как и ты — из мяса и костей. Скажу, не хвастаясь: человек я неплохой, хоть, может, и не с большой буквы. Но пойми и ты меня, Чохов, мать в портянку! Едва месяц прослужил, присягу не принял, а в отпуск уже просишься. Тоска смертная у него по дому, видишь ли. У всех у нас тут тоска. Ничего, живем, не вешаемся. Я тебе скажу, как мужчина мужчине: не киселься. Мать в портянку!

Козлович посмотрел на часы:

— Все. Прием закончен. Строиться.

Торжественное событие близилось. Строй, разрумяненные лица. Снег с сухим шорохом сыпался по плацу. Замерев в передней шеренге, Чохов уныло смотрел вдаль, за ложбину, на лесистые сопки.

Гулко раскатилась по плацу барабанная дробь.

— Разворачивайте знамя! — возгласил командно-звенящим голосом Козлович.

Знаменосцы развернули ало-бархатную, с золотыми кистями, святыню. Что это?.. Посередине знамени ошеломительно зияла громадная дыра. Она хохотала нахальным квадратным ртом в лицо комроты.

У Козловича челюсть отвисла, как сломанный курок.

— Чьих поганых рук это дело? — закричал он. — Разве это армия? Это помойное ведро! Сукины сыны, ублюдки! Вы — все! Все до одного! — Козлович, бледный, страшный, как сиюминутный мертвец, рука лихорадочно искала сбоку, царапала кобуру. — Только и остается — пулю в лоб, — потерянно озираясь, проговорил комроты.

Строй стоял, боясь показать свои чувства. Годки шушукались: не иначе, Кутько вырезал на дембельный альбом, на обложку.