Одна ночь - [29]

Голяшкин, ни жив, ни мертв, осипшим задушенным голосом дает команду:

— Первая шеренга — два, вторая — один шаг вперед. Третья — на месте. Достать свистки, служебные книжки, расческу, носовой платок, удостоверение личности в развернутом виде.

— Хамлов, кинь свисток, когда тебя пройдут, — просит в первую шеренгу стоящий сзади сержант Давийло, тыча пальцем в спину тому, кто перед ним — плечистому старшине с кудреватым затылком.

— Боюсь, ах, боюсь! — трясется бочкообразная Мурина, — у меня голова неуставная.

Действительно: вместо форменного котелка с кокардой, что положено по уставу носить в межсезонье женщинам-милиционерам, у нее на голове задорно пламенеет собственноручно связанная на посту, мохнато-шерстяная, как у шотландских гвардейцев, красная шапка. Что будет с комбатом от такого зрелища — трудно предугадать.

Он, в сопровождении свиты, осмотрел первую шеренгу, движется по второй, грозным взглядом окидывая с кокарды до сапог каждого.

— Это что за явление природы? — возглашает Трофимец, не дойдя до меня двух метров. — Сколько лет в милиции — такого еще не видел! — он смотрит в ноги Давийло.

Давийло стоит перед комбатом навытяжку, рука к козырьку. Вся его амуниция, казалось бы, в полном порядке: фуражка, шинель, служебная сумка на ремешке, штаны с лампасами. Но вот дальше, там, где кончаются, обтягивая икры, штаны-бриджи, открывается, как неожиданный рельеф местности, вид, лишенных сапог, волосато-голых давийловских лодыжек. Вместо сапог, этой грубой армейской казенщины, на ногах Давийлы — лаково блестящие бальные туфли с кокетливым бантиком-бабочкой.

У Трофимца щеки задергались в тике:

— Вы что, сержант, танец маленьких лебедей тут исполнять решили? — и гневно Голяшкину: — Распустили людей, лейтенант! Не служба тут у вас, а театр оперы и балета. Так он в следующий раз вообще босиком придет запорожского гопака плясать. На гауптвахту мерзавца! Чтоб я тут больше его не видел!.. А вам, лейтенант, строгий выговор!

Трофимец приказывает:

— Поворачивайте людей к стенке. Буду стрижку смотреть. Мы патлы им урежем.

Совсем озверев от вида заросших затылков, Трофимец ревет, как голодный лев в пустыне:

— Снять левый сапог, показать носки! Ну, если у кого неуставного цвета, красные, голубые, серо-малиновые в полоску! Живьем в землю тут посередине двора зарою!

Шеренги стоят, одноногие цапли, согнув левую в колене и вытянув напоказ ступню в сером уставном носке. Под мышкой сапог. Я тоже стою, смотрю украдкой в конец шеренги: не появился ли Кириллов.

Справа, бок в бок, старшина Павлов. Форму — боготворит. Командование всегда его в образец ставит. Безукоризненное снаряжение. Сапоги — хоть на витрину. Выправка, солидность. Эта форма присуща Павлову, как кожа присуща телу. Его невозможно представить без нее. В форме представителя власти Павлов так внушителен, так величественно держит голову, что на его монолитных плечах вместо полосок старшины чудятся маршальские орлы. Эту форму Павлов считает наилучшей в мире. Бубнов про него рассказал случай: Павлов, важный, как индюк, при всех регалиях, остановил собственную жену, спешившую в магазин за продуктами (жена перебежала дорогу на красный свет семафора) и, не обращая внимания на ее возмущенные протесты, хладнокровно добился уплаты штрафа за нарушение правил дорожного движения. С тех пор Павлов один. И никто не видит его в иной одежде, кроме формы, и в быту, и в гостях, и на прогулке.

Но где же Кириллов? Он мне позарез нужен. Не люблю быть в долгу. Пора рассчитаться…

Смотр кончился. Теперь нас повезут в автобусах в стрелковый тир.

— Целиться под восьмерку! Плавно нажимайте спусковой крючок. Плавно! Тогда попадание обеспечено, — поет зам по службе лейтенант Голяшкин. — На огневой рубеж шагом марш!

Мурина бледная, как сама смерть. Глаза во все лицо — два омута слепого ужаса.

— Ох, боюсь! Боюсь я!

Пистолет трясется в ее руке, как будто она держит жабу.

Из шеренги раздаются голоса:

— Первый к стрельбе готов. Второй готов. Пятый готов. Десятый.

— По мишеням огонь! — командует Голяшкин.

— Прекратить огонь! — вопит бешеным голосом Голяшкин. — Мурина, ты куда стреляешь?

Мурина поворачивается, ее глаза закрыты, лицо меловой статуи. Пистолет трясется в ее руке как лихорадочный и направлен прямо в грудь лейтенанту. У Голяшкина отвисает челюсть. Он хрипит:

— Мурина, брось пистолет. Брось сейчас же!

Мурина пробует стряхнуть клещом вцепившийся в пальцы пистолет. Но избавиться от этой зловредной железяки ей никак не удается, пистолет дергается вверх, вниз и, огрызаясь, начинает палить в пол, под ноги Голяшкину. Тот пляшет, бойко отбивая чечетку с темпераментом испанца в милицейском сомбреро и истерически визжит:

— Отнимите у нее пистолет! Сейчас же отнимите!..

Все кончается благополучно. У Муриной отбирают оружие и уводят в бесчувственном состоянии.

Голяшкин возвращает свою челюсть на место, поправляет за козырек съехавшую в пляске фуражку, и мы продолжаем стрельбу.

Отзвучал последний выстрел. Голяшкин командует окрепшим после чудесного спасения голосом:

— К осмотру мишеней бегом марш!

Подбегаю, смотрю: у меня легло ровно в девятки, десятки. Как говорится — кучкой, дырка на дырке, нарисованное пистолетом решето.