Одна история - [58]

Он потряс головой, словно желая избавиться от этого наваждения. Есть два взгляда на жизнь, или две крайности одной сущности, разделенные пропастью. Согласно первому, каждое действие человека неизбежно несет в себе отмену любого другого действия, которое могло бы совершиться вместо первого; следовательно, жизнь состоит из череды мелких и крупных актов выбора, проявлений свободной воли, и каждый человек – капитан колесного парохода, пыхтящего вдоль величественной Миссисипи своей жизни. Согласно второму взгляду, все происходящее неизбежно, во всем важна предыстория, а человеческая жизнь – не более чем сучок на бревне, которое несет величественная Миссисипи, тащит и глумится, швыряет и хлещет струями, и водоворотами, и опасностями, над которыми ничто не властно. Он рассудил, что не обязательно придерживаться того или иного взгляда. Жизнь – его собственная, разумеется, – может сперва находиться во власти неизбежности, а позже – под контролем его свободной воли. Но понял он еще и то, что мысленные преображения собственного прошлого – не самое благодарное занятие.

По зрелом размышлении он решил, что самым неправдоподобным во всех его построениях было то, что Марта якобы могла рассматривать его в качестве потенциального мужа.

* * *

Испытывал ли он сожаление оттого, что, условно говоря, вернул Сьюзен обратно? Нет; тут скорее подошло бы слово «вина», а то и более суровое – «угрызения совести». Но в его действиях присутствовала неизбежность, а от этого его поступок приобретал совсем другую нравственную окраску. Он обнаружил, что попросту не может двигаться дальше. Коль скоро он не мог ее спасти, ему оставалось спасать себя. Настолько все просто.

Нет, конечно, все было не так просто, а куда сложнее. Он бы мог идти по жизни дальше, обманывая и терзая себя. Он мог бы идти по жизни дальше, успокаивая и приободряя Сьюзен, даже когда ее разум и память описывали трехминутные петли: от свежего удивления его присутствию, хотя он два часа сидел рядом с ней все в том же кресле, через упреки в его мнимом отсутствии – к тревоге и панике, усмиряемым тихой беседой и бережными воспоминаниями, с которыми она притворно соглашалась, хотя на самом деле давно их пропила. Да-да, он мог бы идти дальше, играя роль домашнего врачевателя эмоций и наблюдая за прогрессирующим распадом ее личности. Но для этого ему следовало бы стать мазохистом. А он к этому времени сделал главное, самое ужасающее открытие своей жизни, которое, очевидно, бросило тень на все его последующие романы: любовь, даже самая пылкая и чистая, при умелом насилии над ней сквашивается в мешанину из жалости и злости. Его собственная любовь вытеснялась месяц за месяцем, год за годом. И как ни поразительно, чувства, пришедшие ей на смену, были столь же неукротимы, как любовь, некогда жившая у него в сердце. Поэтому в его жизни и в сердце царил прежний сумбур, притом что Сьюзен не могла больше приносить ему успокоение. Вот тогда-то он ее и вернул родным.

Не вдаваясь в эмоциональные тонкости, написал под копирку письма Марте и Кларе. Просто объяснил, что ему придется уехать по делам на длительный срок – возможно, на несколько лет – и что по объективным причинам он не сможет взять с собой Сьюзен. Отъезд состоится через три месяца, и этого времени, надо думать, им будет достаточно для всех требуемых приготовлений. Если же когда-нибудь в будущем возникнет необходимость поместить ее в реабилитационный центр, он сделает все, что в его силах; но на данном этапе ничем посодействовать не может.

Почти все написанное было правдой.

* * *

Перед отъездом ему нужно было кое-кого посетить. Боялся он этого или ждал с нетерпением? Наверное, и то и другое. В пять часов он позвонил в дверь, и в этот раз его встретило не заливистое тявканье, а короткий отдаленный лай. Когда Джоан открыла дверь, позади нее ковылял добродушный престарелый золотистый ретривер. Взгляд Джоан оказался настолько туманным, что этой собаке впору было служить поводырем, подумалось ему.

Стояла зима; на Джоан был спортивный костюм с парой прожженных сигаретой дыр на груди и теплые домашние носки, в которых она ступала так же мягко, как и ее собака. В гостиной пахло древесным дымком вперемешку с сигаретным. Стулья были все те же, но старее; те, кто на них сидел, – все те же, но старше. Ретривер, отзывавшийся на кличку Сивилла, тяжело дышал от похода к дверям и обратно.

– Я утратила всякий интерес к пустолайкам, – сказала Джоан. – Не заводи собак, Пол. Они только и делают, что умирают, и вот ты уже раздумываешь, не взять ли напоследок еще одну. На посошок. Словом, полюбуйся – Сивилла и я. Либо я умру и разобью ей сердце, либо наоборот. Небогатый выбор, правда? Джин вот здесь, угощайся.

Он так и сделал, выбрав для себя наименее грязный бокал.

– Как поживаете, Джоан?

– Как видишь. Все так же, только еще более дряхлая, пьющая, одинокая. А ты как?

– Мне стукнуло тридцать. Уезжаю на пару лет за границу. По работе. Я вернул Сьюзен.

– Как покупку? Поздновато, тебе не кажется? Вернул ее в магазин и просишь компенсацию?

– Не совсем так. – Он понял, что объяснить одной пьющей женщине, почему он бросил другую, будет непросто.