Одна история - [54]

* * *

Так вот, извечные вопросы о свойствах памяти. Он признавал, что память ненадежна и страдает перекосами. Но в какую сторону? В сторону оптимизма? На первый взгляд это логично. Мы вспоминаем прошлое в радужных тонах, тем самым подтверждая правильность своего пути. Необязательно расценивать прожитую жизнь как триумф – уж его-то жизнь точно не попадала в эту категорию, – но полезно внушать себе, что она была интересной, приятной, целенаправленной. Целенаправленной? Это, пожалуй, перебор. Тем не менее оптимистическая память может облегчить расставание с жизнью, смягчить боль вырождения.

Но с таким же успехом можно утверждать и обратное. Если память склонна к пессимизму, если задним числом все видится в холодном, черном цвете, то и расстаться с такой жизнью проще. Если ты, как милая старушка Джоан, которой нет в живых уже тридцать с лишним лет, за свою жизнь успел побывать в аду и вернуться, то стоит ли страшиться настоящего ада или, точнее, вечного небытия? Откуда-то приплыли слова, которые сохранила камера, встроенная в шлем британского солдата в Афганистане, – слова другого солдата, которыми тот сопровождал расстрел раненого пленного. «Ну хватит. Свергни ярмо житейской суеты,[13] жопа», – и прогремел выстрел. Надо же, пронеслось тогда у него в голове, сегодня на войне цитируют Шекспира, пусть даже не дословно. Почему это вспомнилось? Может, по ассоциации со сквернословием Джоан. И он счел, что плюсы отношения к жизни как к ярму суеты можно сбросить со счетов. А мужчины – просто жопы, именно мужчины, не женщины. К тому же у пессимистической памяти есть эволюционное преимущество. В очереди за пропитанием ты был бы не против поставить на свое место других; в угоду общественному долгу ты мог бы удалиться в пустыню или быть распятым на склоне горы во имя высшей цели.

* * *

Но одно дело – теория, а другое – практика. Как он понимал, завершающим делом на его жизненном пути стало накопление правильных воспоминаний о ней. Для него «правильные» не означало «точные, фиксируемые день за днем, год за годом, от начала через середину и к самому концу». Конец был тяжким, а середина почти заслонила собой начало. Нет, он имел в виду другое: его последний долг перед ними обоими заключался в том, чтобы воссоздать и удержать ее в памяти такой, какой она была в момент их первой близости. Прокрутить воспоминания о ней назад до того этапа, когда в ней еще жила невинность: невинность души. Пока эта невинность не оказалась оскверненной. Да, именно так: пока ее не испещрили разнузданные граффити пьянства. Пока не стерлись черты лица, пока он сам не утратил способность ее видеть. Видеть, вспоминать, какой она была до того, как он ее потерял, упустил из виду, до того, как она растворилась на ситцевых диванных подушках – «Смотри, Кейси-Пол, я исчезаю!». Он потерял первое лицо – единственное любимое.

Остались фотографии; конечно, они помогали. Вот она улыбается ему, прислонившись к стволу дерева в давно забытом лесу. Стоит, открытая ветру, на широком безлюдном пляже, а у нее за спиной шеренга пляжных домиков с заколоченными на зиму окнами. Сохранился даже ее снимок в теннисном платье с зеленой отделкой. От фотографий была определенная польза, но почему-то они только подтверждали его воспоминания, вместо того чтобы их высвобождать.

Всячески подхлестывая свой ум, он стремился поймать миг ее исчезновения. Вспомнить, пока не поздно, ее живость и смех, ехидство и любовь, ее дерзость и отчаянное стремление к счастью, хотя обстоятельства всегда были против нее, всегда против них обоих. Да, именно это ему и требовалось: Сьюзен счастливая, Сьюзен оптимистичная, вопреки неопределенности своего будущего. В этом был особый талант, удачный срез ее натуры. А он сам, как правило, просчитывал будущее и на основании своих прогнозов решал, какое мировоззрение ему сейчас выгоднее, оптимистическое или пессимистическое. Он подгонял жизнь под свой темперамент; она подгоняла свой темперамент под жизнь. Ее путь был, конечно, более рискованным, поскольку сулил больше радостей, но не оставлял страховочной сетки. И все же, думалось ему, их, по крайней мере, не сгубила пресловутая практичность.

А еще она принимала его таким, как есть. Нет, не так: она любила его таким, как есть. Она ему доверяла; ничуть в нем не сомневалась; надеялась, что он сумеет выстроить свою личность и свою жизнь. В каком-то смысле ему это удалось, хотя и не так, как оба они представляли.

Она говорила: «Давай затолкаем всех „сладких мальчиков“ в „остин“ и рванем к морю». Или к Чичестерскому собору, или к Стоунхенджу, или в букинистический магазин, или в лес, где растет тысячелетнее дерево. Или на какой-нибудь ужастик, хотя на таких сеансах она обмирала от страха. Или в парк аттракционов, где можно гонять по автодрому, объедаться сахарной ватой, безуспешно пытаться сбить кокосы и до потери сознания кружиться на воздушных каруселях. Он не помнил, проделывал ли все это вместе с ней, или, быть может, потом, или даже с другой компанией. Но эти воспоминания были ему необходимы, а к тому же они возвращали ее к нему, даже если в действительности она и не бывала в тех местах.