— А так. В казематах-то сыро, холодно, — заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.
Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:
— Как же ты теперь, братишка?
— Но-но, не раскисай, — усмехнулся Нестор. — Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.
— Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.
— Принял?
— Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.
— Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, — согласился Нестор. — Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.
— Какой из тебя чернорабочий был бы. Впрочем, и сейчас ты не краше: кожа да кости. Давай хоть спину потру, соскребу с тебя грязь тюремную.
Натирая мочалкой спину Нестору, Григорий говорил успокаивающе:
— Ничего, мы тебя откормим. Откормим, оженим; ты у нас ещё ого-го.
— Уж и оженим?
— А как же? Настя всякий раз за тебя спрашивала. Маме помогала посылки для тебя собирать. Всё норовила конфет побольше сунуть.
— Да-а, мама, — вздохнул Нестор. — Я над её письмами, поверишь, Гриша, плакал всякий раз. Белугой ревел. Каторга-то мне пожизненная была, думал не увижу вас. А тут революция, слава богу. И всё — я на воле.
— Ты, наверно, не знаешь, Нестор, когда тебя к смерти присудили, мама слезницу аж царице написала.
— Ну да? С ума сойти.
— Может, по её слезнице тебе и заменили смертный приговор на каторгу.
— Может быть. Хотя вряд ли письмо до царицы успело дойти. Мне там сказали, что смиловались надо мной по несовершеннолетию. Мне до 21 года шести месяцев не хватало.[1]
— И тут мамина заслуга, — засмеялся Григорий. — Смекаешь?
— Нет, — признался Нестор.
— Ты ж родился в 88 году, а она тебя записала с 89-го. Был бы с 88-го записан, не миновать тебе петли.
— А ведь верно, Гриша. Ну мама, как чувствовала всё равно.
— Вот именно, что из тебя разбойник вырастет, — пошутил Григорий. — Теперь поди Бутырка-то выучила?
— Выучила, Гриша, хорошо выучила, теперь я, братка, твёрдый анархист, не разбойник.
— Хоть бы ты растолковал брату, что это такое — анархизм.
— Это когда, Гриша, никакой власти не будет.
— Что-то я не пойму, Нестор. Кто-то ж должен править, вон, возьми телегу с лошадью, понужни её да кинь вожжи. Куда она тебя завезёт?
— Умная лошадь домой и завезёт. Но человек-то не лошадь, Гриша, — тоже нашёл сравнение.
После бани братья сидели на широкой лавке, попивая квасок. Нестор, откидываясь спиной к стене, прикрывая глаза, говорил, не скрывая торжества:
— Господи, я дома... Наконец-то дома. Даже не верится... В дороге где, на станции, в вагоне ли задремлю и в глазах опять Бутырка, кандалы...
— То-то я смотрю у тебя на руках следы остались.
— У меня, брат, и на ногах заметы есть. Ты только маме не говори, Гриша.
— Сказал раз и хватит. И долго ты их таскал? Кандалы те?
— Ну ты ж знаешь, я не терплю несправедливости, с тюремщиками лаялся как собака, всё правду искал. Зато и получал и кандалы и карцер. Ну и туберкулёз впридачу. В больнице тюремной только и снимали. А так всю дорогу ими брякал.
— Ах, Нестор, Нестор, горюн ты наш.
Распахнулась дверь, обдав братьев мартовским холодом. В проёме появился паренёк.
— Дядя Нестор, дядя Гриша, там уже заждались вас. Бабушка уже беспокоится, не угорели ли? Там к дяде Нестору друзья пришли. Ждут.
Паренёк убежал, Нестор сразу засуетился, стал натягивать штаны.
— Это никак Савы сын? А?
— Угадал. Старший, Мишка.
— Когда меня взяли, он под стол пешком ходил, а теперь эвон — парень. Во, время летит. Кто ж там пришёл-то?
— Да, наверно, твои сторонники, которые уцелели.
Когда они вошли в избу, в горнице под потолком сияла 10-линейная лампа, освещая стол, уставленный нехитрыми крестьянскими закусками и бутылками с самогоном. Вдоль стола у окон толпились гости. Среди них первым Нестор узнал Семенюту, дорогое лицо.
— Андрей!
— Нестор Иванович.
Они обнялись, расцеловались. Отстранив Андрея, Нестор пронзительно вглядывался в его лицо, искал дорогие черты Александра Семенюты.
— В тебе есть что-то от него.
— Так мы ж всё же братья, — улыбнулся Андрей.
— Мне писали, что Саша погиб, но как я не знаю.
— Полиция окружила дом, он отстреливался, пока были патроны. Последний пустил себе в сердце.
— Ну что ж, светлая память ему. Мы его никогда не забудем. О-о, Лева, здравствуй, — Нестор обнялся со Шнайдером. — Я рад тебя видеть. Лютый, ты ещё цел?
— Цел, Нестор Иванович, — улыбнулся Исидор Лютый. — Вы на каторге уцелели, а уж здесь нам сам бог велел.
И тут Нестор увидел стоявшего у окна молодого высокого парня, смущённо наблюдавшего за встречей друзей.
— А этого хлопца что-то не узнаю.
— Где ж тебе его узнать, — сказал Семенюта. — Когда тебя загребли, он ещё без штанов бегал. А ныне у нас это самый боевой товарищ Алексей Марченко.
— Ну здравствуй, боевой товарищ, — протянул ему руку Нестор. — Я рад, что наша организация молодеет. Очень рад.
— Алексей вас, Нестор Иванович, обожествляет, — сказал Семенюта.