Одиссей Полихрониадес - [29]

— Безумный, безумный! — закричали въ одинъ голосъ двѣ-три сосѣдки. — На цѣпь человѣка этого слѣдуетъ! На цѣпь давно.

А одна женщина съ сожалѣніемъ добавила: — Это онъ, черная судьба его такая, съ турками очень подружился, все съ турками, отъ того и въ грѣхъ такой впадаетъ. Даже и въ баню турецкую часто любитъ ходить, а это тоже не хорошо, потому что мѵро святое изъ тѣла исходитъ отъ испарины.

Отецъ говоритъ:

— Такъ, такъ, да что́ же вчера-то за ссора была?

Женщины разсказали, что когда Гайдуша долго жаловалась на обременительную работу, докторъ нанялъ этого Яни слугу. Двѣ недѣли всего прожилъ онъ и не могъ болѣе. Съ утра Гайдуша все его учила и осуждала: «Ты звѣрь, ты животное, ты необразованный человѣкъ. Графины на самые углы стола ставь, а не на середку: такъ въ благородныхъ домахъ дѣлаютъ. Иди сюда, нейди туда! Вонъ изъ кухни, деревенщина! ты только мѣшаешь». Яни и сказалъ доктору: «Прости мнѣ, эффенди, я не могу у тебя больше жить. Эта чума (на Гайдушу) съ утра мнѣ голову ѣстъ!» А Гайдуша: «Я чума? я?» разъ! и за горло молодца; онъ почернѣлъ даже. Докторъ сталъ отнимать у нея паликара бѣднаго. Она въ доктора вцѣпилась. Тогда уже Яни доктора сталъ защищать, и вмѣстѣ они хорошо ее наказали. Потомъ Яни съ вечера уже ушелъ, а Гайдуша на разсвѣтѣ прежде тарелки, блюда и чашки всѣ перебила въ кухнѣ, а потомъ взяла свои вещи въ узелокъ и ушла. Докторъ ей за шесть лѣтъ службы по тридцати піастровъ въ мѣсяцъ долженъ, это значитъ болѣе двадцати турецкихъ лиръ! Мало развѣ? Какъ слѣдуетъ приданое цѣлое. Теперь Гайдуша пойдетъ пашѣ жаловаться. А доктору и кушанья готовить сегодня некому, и домъ стоитъ пустой, и не вернется Гайдуша никогда! Мало-по-малу, пока старушка разсказывала, собралось около насъ много народу. Женщины, дѣти, одна сосѣдка уже и младенца грудного съ собою принесла и стала его кормить, другія съ пряжей сѣли по плитамъ и на землю. Двое нищихъ сѣли тоже слушать. Потомъ и заптіе-турокъ подошелъ посмотрѣть, нѣтъ ли какого безпорядку, увидалъ, что все мирно, и онъ присѣлъ поодаль на камушекъ, сдѣлалъ себѣ папироску, и одна изъ сосѣдокъ ему изъ дома уголь вынесла, а онъ поклонился ей и поблагодарилъ ее. И нищіе слушали внимательно и удивлялись, а заптіе-турокъ сказалъ: «Увы! увы! хуже злой женщины есть ли что́ на свѣтѣ!»

Наконецъ прибѣжала сосѣдская дѣвочка отъ Абдурраима-эффенди, принесла ключъ и сказала, что докторъ проситъ отца войти въ домъ и подождать его не больше получаса, пока онъ кончитъ всѣ дѣла у бея.

Отперъ отецъ дверь; мы взошли, и за нами нѣсколько сосѣдокъ тоже взошли въ сѣни. Онѣ стали намъ помогать вещи наши съ муловъ снимать. Мы ихъ благодарили. Та добрая старушка, которая намъ все разсказывала, безпокоилась, кто насъ сегодня накормитъ у доктора, а что самъ онъ вѣрно уже у турка бея позавтракалъ. «Развѣ ужъ мнѣ притти приготовить бѣдному Коэвино? Онъ у меня не разъ лѣчилъ дѣтей, чтобъ ему долго жить!» сказала она.

— И птицы небесныя питаются, а не то мы! — сказалъ ей отецъ.

Какъ только онъ это сказалъ, какъ вдругъ стрѣлой вбѣжала въ домъ сама эта Гайдуша, о которой вся рѣчь была: маленькая, смуглая, хромая; и глаза большіе, черные у нея, и какъ огонь!

И какъ закричитъ отцу: «Добро пожаловать, г. Полихроніадесъ, добро пожаловать! Извольте, извольте наверхъ… докторъ очень радъ будетъ!» А потомъ на сосѣдокъ: «Вы что́ же тутъ всѣ собрались? Все у васъ худое что-нибудь на умѣ у всѣхъ! Аманъ! аманъ! Что́ за злобу имѣютъ люди. Идите по добру по здорову по жилищамъ своимъ… Дѣти! вонъ сейчасъ всѣ… вонъ!»

Господи! что́ за женщина! Я испугался. Дѣтей повыкидала за двери… На женщинъ еще закричала. Одна было стала тоже на нее кричать: «Ты что́? Да ты что́?» А Гайдуша ей: «а ты что́… А ты что́? Разбойница!»

— Нѣтъ, ты разбойница! Ты чума!

Шумъ, крикъ. Отецъ говоритъ: «Стойте, стойте, довольно!» А Гайдуша одного нищаго въ спину, у другого нашъ мѣшокъ вырвала, который онъ съ мула снималъ. «Еще украдешь, разбойникъ»… Заптіе-турокъ въ двери заглянулъ на этотъ крикъ. Она и его: «Ты что́ желаешь, ага? Иди, иди. Не здѣсь твое мѣсто. Не здѣсь; я, слышишь ты, я это тебѣ говорю!» Турокъ ей:

— Ты въ умѣ ли, женщина?

Какъ она закричитъ на него: «Я? я? Не въ умѣ? Такая-то царская полиція должна быть?.. Вы что́ смотрите? Вотъ смотри лучше, что у васъ подъ городомъ два дня тому назадъ человѣка зарѣзали… Да я къ пашѣ пойду! Да мой докторъ, — первый докторъ въ городѣ. Его всѣ паши любятъ и уважаютъ…»

Наговорила, наговорила, накричала; какъ потокъ весенній съ горъ бѣжитъ, и не удержать ничѣмъ. Бѣдный турокъ только одежду на груди потрясъ и сказалъ: «Аманъ! аманъ! Женщина!» И ушелъ за другими.

Гайдуша какъ молнія и двери захлопнула и заперла ихъ изнутри и послѣ опять кричала: «Извольте, извольте». И ставни въ большихъ комнатахъ отпирала, и табакъ, и спички, и бумажку, и пепельницу отцу несла, и въ одну минуту и скрылась, и опять съ водой и вареньемъ на большомъ подносѣ предъ нами явилась и привѣтствовала насъ еще; и кофе сварила, и подала, и два раза зачѣмъ-то уже къ сосѣдкѣ одной сбѣгала, и помирилась съ ней, и вещи какія-то принесла, и мы уже видѣли ее, пока она въ кухнѣ птицей съ мѣста на мѣсто летала, завтракъ намъ готовила.